Необычный человек Лева Задов. По одному документу Задов, а по другому Зеньковский. По его словам — из Одессы, а слыхали — с херсонщины. Афишу затертую при себе бережет: там он цирковой артист. А улыбка — лучше в темном переулке такого не повстречать, и здоров, как хороший коваль. Идейный анархист!

Заговорил у крыльца с махновскими культпросветчиками — и первым делом: помнит пару скрытых офицеров в городе, что выдают себя за простых обывателей, а сами, скорей всего, деникинские агенты.

— А пойдемте-ка, Лева, до батьки.

Жмурится батька у теплой печки, как кот, молодая красавица-жена чай наливает.

— Соображение вот какое, Нестор Иванович. Про деникинскую контрразведку все наслышаны. Потому что большевистских агентов везде полно, все города ими переполнены. Пока мы на селе — всех своих мужики знают, не очень-то пошпионишь и внедришься. А в городе — здесь есть и белым сочувствующие, буржуазия городская, и красным сторонники, среди пролетариата. И надо, чтоб к нам никто не внедрился. И информацию про нас ни белым, ни красным не передавал. И теракт провести не смог. Твоя жизнь — дороже золота, батько.

Выслушал Махно, посербал с блюдечка чаю, отгрыз сахару белыми зубами.

— Так. Ты донес? Ты и пойдешь с хлопцами, ты их и заарестуешь. Ты и допрашивать будешь. Шпионы — расстреляешь. Невиновные — отпустишь… хотя… офицерье невиновное не бывает. Они все враги нашей свободе.

Через час донеслись дикие вопли. Махно в раздражении свистнул ординарца:

— Сашко! Он что, дурный, этот Левка? Скажи, батька велел — пусть сделает свою контрразведку где-нибудь в подвале, где стены потолще. Людей пужает!

Офицеров Левка застрелил сам:

— Сознались, батько, что связника от Деникина ждали — про вашу силу сведения передать.

Махно подумал:

— Может, и врешь. Но… лучше мы их, чем они нас. Скажи, чтоб поставили тебя на довольствие.

Украшен перрон красными и черными полотнищами. Примерзая губами к мундштукам, выбивает оркестр из латунных труб «Интернационал».

Чухнул паром в последний раз паровоз, замер бронепоезд, и в салон-вагоне, склепанном броневыми листами, плавно отворилась дверь.

Чернобородый гигант в бескозырке и бушлате ступил на платформу и, оглядывая встречающих, с удовольствием замедлил взгляд на бескозырке же Щуся.

Оркестр грянул напоследок под удар барабана и смолк. Оцепление с примкнутыми штыками замерло. Махно вольно подошел к гиганту, но ладонь к белой папахе поднес:

— Командующий повстанческой анархической армией свободной республики хлеборобов батько Махно!

— Командир Заднепровской железной пролетарской дивизией комдив Дыбенко!

— Прошу в штаб для встречи и ознакомления с обстановкой, товарищ Дыбенко.

— Да сейчас. Обстановку я уже понял. Зайдемте на минутку ко мне, товарищ Махно… ну, за встречу перед рабочим днем, — повел рукой на вагон.

В салоне Дыбенко треснул в перегородку:

— Саша! У нас гость!

Вышла стройная, в прическе и воротничке, странно сочетая что красивая и немолодая явно… культурная и норовистая барыня. Протянула руку:

— Александра Коллонтай, начальник культпросветотдела дивизии.

— Махно… Нестор Иванович. Командующий повстанческой армией!

Выпили, закусили, закурили. Для вежливости — о политике, о Деникине: присматривались. Расклад был прост: у красных мало сил — у анархистов нет промышленной базы, источника боеприпасов. Деникин — враг общий. Петлюра — сумеет вырезать коммунистов и москалей — примется за республику интернационалистов-анархистов. По пути — докуда?

Уже в своем штабе Махно вежливо велел:

— Товарищ Лепетченко, начальника культпросветотдела позови мне.

Вошла Галина, протянула руку.

— Моя жена.

Дыбенко весело округлил глаза, вспушил подкрученные усики над бородой:

— Я тебя понимаю, товарищ Махно, и очень одобряю ваше боевое сотрудничество!

Проведя инспекцию и утомившись (пили вровень), вечером в том же салон-вагоне, сидя двумя семейными революционными парами, подводили итоги.

— Я твои взгляды уважаю! Сам анархистом был. А сейчас — политический момент сменился. В общем, так. Выше комбрига я тебя сделать не могу — власти не имею. Но это — так, для вида, для формы. Если ты идешь под меня комбригом — все делаешь сам, как раньше, но прислушиваешься к общему руководству фронта. Мы твою самостоятельность не нарушаем. Ты бьешь Деникина — мы тебя снабжаем боеприпасами и вообще поддерживаем. Согласованность действий организовать можно.

— А дальше? — сумрачно спросил Махно.

— Дальше? — приблизился гигант, дыхнул спиртом на жилистого непьянеющего карлика, перешел на шепот: — Ох, Нестор, никто не знает, что дальше. Все под богом ходим, хоть верь в него, хоть нет. Дальше — победим Деникина, победим Петлюру, сядем выпьем и продолжим разговор.

— Договорились, Павел. Приказ пришлешь мне в штаб. — Встал Махно, звякнул шпорами, пожал Коллонтай мягкую душистую ручку. Дыбенко протянутую кисть Галины поцеловал.

— Как красного комбрига — тебя будут рабочие уважать. Пора по городам ударить!

Тула дала винтовки и патроны.

Александровск дал рабочий батальон. Коли махновцы стали Красной Армией — по закону им полагалось денежное довольствие. Условные 150 рублей стремительно мельчающими знаками заменялись посильным денежным содержанием — а кормиться в условиях паралича экономики пролетариям было нечем. Шли служить. В помощь чему ЧК проводила мобилизацию.

Большевистская власть норовила засылать в части комиссаров. Комиссаров терпели, и дисциплина крепилась дополнительно.

Бешеным налетом взяли Умань.

В Мелитополь вошли густыми колоннами — белые откатывались.

Под вопли «ура!», стрельбу и конский скок с клинками — города брали в кино. Взять город — это:

Прикинуть время и маршруты движения разным частям; по одной дороге — столпятся, все сожрут и все загадят.

Обеспечить боеприпасы и продовольствие. И думать, где ночевки наметить — в селе чи в чистом поле. Сухо или дождь? Под телегой спать или в луже?

Разведка засылает под видом торгующих селян, да шукающих родню рабочих, да отбившихся от семьи баб, — разведчиков. Где силы стоят? Где штаб, где казармы, где пулеметы? Что на водокачке, что на колокольне, как укреплена станция, много ли паровозов и вагонов на путях? В то же время — захватывают языков и выбивают сведения. Принимают добровольных осведомителей, натерпевшихся под белыми, — да смекают по ходу, честно ли они пришли, или засланы?