Отец Жанны работал путевым обходчиком. Он погиб, когда его дочери было всего десять лет, — заснул пьяный на одном из подъездных путей, и его разрезало подходящим составом. Нельзя сказать, чтобы семья его сильно убивалась по своему кормильцу. Настоящим кормильцем у Степанковых всегда была мать. Дарья Степанкова, как положено приличной женщине, немного повыла у гроба супруга, опрокинула в горло стакан за то, чтобы земля была покойнику пухом, и деловито пересчитала деньги, которые начальство выдало в помощь осиротевшей семье. Сбросив маску показного горя, она быстро загорелась надеждой на новую жизнь, ведь мать Жанны в это время была еще молода, хороша собой, и притом работала в станционном буфете, то есть была со всех сторон завидной невестой.

Бабка девочки, недолюбливавшая своего непутевого зятя, тайком перекрестилась и облегченно вздохнула, когда узнала о его гибели. Запойный алкоголик, он пропивал не только свою зарплату, но и все, что мог стащить из дома. Частенько он приходил клянчить трешку у тещи, а если та не давала, устраивал пьяные дебоши с битьем стекол у нее под окнами. «Баба с воза, кобыле легче», — только и пробормотала старуха и немедленно занялась поиском нового перспективного жениха для дочери.

Казалось, только один человек на свете горевал по Ивану Степанкову — его дочь. Жанна любила своего отца. Он был хорошим тихим человеком в те светлые промежутки между запоями. Именно отец, вспомнив знаменитую героиню из учебника истории средних веков, придумал дочери такое вычурное имя. Его обладательница, по мысли отца, должна была вырасти девушкой смелой и отважной, ведь такое имя предполагало красивую жизнь и успех на любом поприще.

Отец часто брал дочку с собой на работу, и она с удовольствием каталась с ним на дрезине по всему району. Пока отец возился на железнодорожной насыпи, обстукивая рельсы, Жанна собирала цветы по откосам и плела венки из иван-чая, полевых ромашек и болотной купальницы. Девочка росла такой хорошенькой — глянцево-черные волосы, большие глаза с поволокой, ослепительно белая кожа, к которой не приставал загар. «Невеста растет!» — восхищенно качали головой подруги матери и собутыльники отца.

Первые твердили: «С такой красотой замуж хоть за министра!», и вторые дружно соглашались: «Не одному парню голову набекрень свернет!» «Замуж за министра», то есть за человека богатого и властного, — вот что отпечаталось в мозгу маленькой девочки. «Если замуж, то за министра», — перефразировала она для себя и сама поверила в эти слова.

После смерти отца в доме стало пусто и скучно. Долгими зимними вечерами Жанна сидела одна-одинешенька возле старенького черно-белого телевизора и тосковала над тетрадкой с домашним заданием, положив подбородок на сцепленные в замок руки. Дарья Степанкова или работала, или ошивалась где-то с новыми ухажерами, а бабка жила на другом конце города и гостей не очень-то жаловала.

Когда девочке исполнилось двенадцать, мать привела в дом отчима. Это был огромный молчаливый мужчина с налитыми кровью глазами и кулаками размером с приличный кочан капусты. У него были покатые плечи исполина, круглая сгорбленная спина и угрюмый взгляд исподлобья. Говорить он не любил, ел много, жадно чавкая, а на Жанну не обращал никакого внимания. По ночам супруги бесконечно возились на своей широкой, с железными никелированными шарами кровати, и мать металась под массивной фигурой, иногда сладко полузадушенно вскрикивая. Временами девочка не могла заснуть до рассвета, прислушиваясь к возне в соседней комнате. Особенно не спалось ей в лунные июньские ночи, когда соловьи не смолкали до утра и до утра скрипела старая кровать.

А Дарья была без ума от своего благоверного. Поздняя любовь, говорят, самая сильная. Мать Жанны была влюблена в своего нового мужа как кошка. Тот принимал ее обожание с молчаливой снисходительностью, чуть ли не с брезгливостью, и порой под пьяную руку позволял себе поколачивать жену. Учитывая размеры его кулаков и животную силищу, дело когда-нибудь могло дойти и до смертоубийства, но пока все как-то обходилось. Когда отчим являлся домой пьяным, а это случалось с традиционной для Выдры регулярностью, Жанна забивалась в дальний угол и оттуда следила ненавидящим взглядом за его перемещениями по дому. Вскоре поводов для ненависти стало еще больше.

Когда Жанне исполнилось четырнадцать, она как-то вдруг потеряла всю свою красоту, точно ее с лица смыли. Девочка стала голенастой, угловатой, с неприятно-большими, точно больными, глазами и широким, по-лягушачьи расплывшимся ртом. И характер у нее сильно испортился. Она стала резкой и нервной, огрызалась на слова матери, отчиму отвечала демонстративно-презрительным молчанием, бабке дерзила с каким-то садистским наслаждением.

— Ох, Дарья, и врежу я ей когда-нибудь! — однажды обронил отчим в ответ на очередную выходку Жанны. — Да так врежу, что она меня век не забудет.

Так оно вскоре и случилось…

А по стране, точно скорый поезд, идущий без остановок, летели шальные девяностые годы. Эти годы на первый взгляд несильно изменили российскую глубинку, разве что работы стало меньше, как и денег, а пьянство стало как-то забубенней, отчаянней, надрывней. Что действительно покосило жизнь маленького городка, а в особенности семью Степанковых-Бушко, так это факт отмены остановок дальних поездов на станции Выдра.

Это малозначительное в глазах мировой общественности событие в корне перевернуло всю жизнь в городке. Во-первых, стало еще меньше возможности заработать. Бабка Жанны, торговавшая на платформе в часы прибытия скорого пирожками, дрожжевыми блинами, пивом и сигаретами, жаловалась на резкое падение валового оборота и жестокую конкуренцию, притом что продукты в магазинах было не достать. Пассажирские поезда, в отличие от скорого, большого навара не давали — на них люди ездили в основном на близкие расстояния, благоразумно запасаясь своим съестным на дорогу, чтобы не бросать деньги на ветер.

Из-за падения рентабельности станционный буфет закрыли, и мать Жанны лишилась надежного источника существования. Но как-то надо было кормить семью — отчим пропивал больше, чем зарабатывал, и потому она устроилась на работу дежурной на узловой станции, куда два раза в день ездила на «кукушке» вместе с другими выдринцами. Теперь мать работала сутками, и Жанна часто оставалась с отчимом один на один. Она больше не боялась его, дерзко и с вызовом глядела прямо в глаза ненавидящим взглядом. И еще она стала время от времени вытаскивать у него кое-какие деньги из карманов, а на риторический вопрос, куда они могли подеваться, дерзко отвечала: «Сам потерял, сам и ищи!»

Однажды вечером, когда мать Жанны была на суточном дежурстве, отчим пришел домой поздно, как всегда, пьяный. Не раздеваясь, он завалился на постель и захрапел так громко, что тонко задребезжала посуда в горке. Жанна в это время смотрела телевизор и напряженно размышляла над тем, как ей добыть денег на ту прелестную заколку «с золотом», которую она недавно присмотрела в комиссионке. Путь ей был хорошо известен — обшарить брюки отчима. Да вот беда, он в них завалился спать…

«Ничего, надрался, теперь не проснется, хоть пушками буди», — подумала девчонка. Рискованное предприятие, на которое она решилась, только прибавило храбрости и азарта. Она прокралась в соседнюю комнату, где стоял такой тугой перегар, что хоть ножом режь, и, привыкая к темноте, застыла возле родительской постели. Отчим лежал на правом боку. Его рот был полуоткрыт, и зловонное дыхание обдавало низко склонившееся над изголовьем лицо. Наморщив нос, Жанна осторожно, чтобы не разбудить спящего, нагнулась над постелью и, не дыша, проникла рукой в левый карман брюк.