– Да, сниматься? Нет проблем!

Снимал каждый шаг этой делегации: вход в Кремль, палаты, обеды, приемы, гостиничные сборы, посадка в автобус и, конечно, контакты с нашими людьми. Но каждый раз отснятые изображения выглядели таким образом: радостное состояние наших и очень внимательный и серьезный взгляд иностранца. Меня не покидало ощущение чужого.

Однако среди этих чужих оказалась молодая женщина-фотограф. Небольшого росточка, очень живая, очень контактная, с фотоаппаратом Hasselblad в руках. Так случилось, что у нас возникли взаимные симпатии.

Я осмелился пригласить ее на открытие фотовыставки с моим участием в Доме журналиста. Мы даже пили чай с берлинским печеньем в полумраке Дома журналиста, и ей все это очень нравилось.

Несовместимость. 1965

Мне было приятно слушать перевод ее высказываний о моих работах. Я испытывал удовольствие от проделанной работы и похвал зарубежной прелестницы. Выставленные тогда работы вместе с рядом других послужили поводом для меня попасть в число лучших фотожурналистов мира.

Наконец, мы выходим из Дома журналиста. Куда теперь? На такси подъезжаем к моему дому. А не пригласить ли ее домой? Представил, как она будет идти по лестнице на четвертый этаж, без лифта, в полумраке. Потом войдет в коммунальную квартиру, соседи будут пересекать наш путь с чайниками и дымящимися тарелками на ходу. Это слишком! Лучше покататься на мотоцикле.

Снимаю мотоцикл с подножки. Она удивлена, что я оказался владельцем транспортного средства красного цвета, да еще с какими-то блестящими полосами из хрома.

Я вставляю ключ зажигания, дергаю заводную ручку, мотоцикл заводится, и я лихо закладываю вираж, сразу с места в карьер. Мы тут же, кубарем, оказываемся на асфальте. Мотоцикл отлетает в сторону. Испуганный взгляд Мэри, которая смотрит на меня расширенными глазами. Встаю с асфальта и думаю только об одном: только бы без кровавых ссадин на Мэри! Заражение крови! Какой кошмар! Я хватаюсь за голову, но беру себя в руки. Вынимаю ключик из зажигания, поднимаю медленно его перед собой, показывая его Мэри. Затем беру другой ключик из связки – овальный, золотистый, блестящий. Показываю его Мэри на вытянутой руке и медленно начинаю переводить руку к передней вилке мотоцикла, где вставлен противоугонный замочек. Открываю замочек, вынимаю ключик уже вместе с замочком и снова с улыбкой показываю Мэри. Как волшебник, показывая ей: вот оно, вот оно, то самое, та иголочка, которую я не вынул, а сейчас она у меня в руке, и я хозяин положения! Она понимает мой жест. Помогаю ей подняться с земли, завожу мотоцикл, приглашаю ее сесть. Она в нерешительности. Для пущей важности начинаю подпрыгивать на мотоцикле, говоря тем самым, что это все надежно и правильно, и бояться тут нечего. В итоге она садится на мотоцикл сзади меня. И уже медленно, очень медленно, начинаем движение по Москве.

Довольно долго катались. Побывали на улице Горького, подъезжали к Центральному телеграфу, Котельнической набережной, объехали кругом Кремль. У памятника Пушкину я остановился и продекламировал его стихи. Потом я сделал то же самое у памятника Маяковскому. Читал стихи Маяковского о советском паспорте, не расседлав мотоцикла. Я стал ловить восторженные взгляды своей спутницы.

Подвожу ее к гостинице «Украина» и начинаю с ней прощаться. Она мотает головой. Хватает меня за руку и тащит внутрь гостиницы. Я как-то вяло сопротивляюсь. Мы оказываемся с ней в номере. Она тут же ныряет в ванную. Слышу звуки душа и начинаю понимать, что я в неестественной обстановке. Конечно, она привлекательная женщина, и, если женщина хочет, ее надо уважить…

Открывается дверь ванной, выходит Мэри, обтянутая махровым полотенцем, еле прикрывающим грудь. Она его держит одной рукой. Отпусти она руку – останется без всего. Я начинаю искать повод, чтоб она не раскрыла руку, чтоб полотенце, которое висит на ней, не упало. Я боюсь перейти ту грань, когда уже контроль над своими действиями будет неэффективным. Жестким голосом говорю, что мне надо идти:

– Я проводил тебя сюда, ты мне очень нравишься, но у меня есть обязанности!

Медленно спиной пячусь к двери. Ее рука стала белой от напряжения, а лицо приобрело пунцовый оттенок. Все свои слова я произносил с поднятой к потолку головой. На стенах вспыхивали образы секретаря партийной организации редакции и главного редактора, наперебой восклицающие:

– Тебе нет места среди нас!

Опасность контакта с людьми в наушниках пересиливает меня. Я не смог совершить то, что предначертал мне Бог, когда я родился мальчиком.

С позором я вернулся домой. Вспоминая прошедшие дни, я обратил внимание, что ни разу не видел, чтобы Мэри фотографировала своим легендарным аппаратом Hasselblad.

Прима Большого

Поклонница сцены. 1961

– Тебе приходилось бывать в Большом театре?

Я несколько замешкался, но почти сразу вспомнил волшебное впечатление от «Щелкунчика» в детстве. Перед новогодним праздником бабушка сказала:

– Пришло время познакомить тебя с Большим театром! Вот так, благодаря моей бабушке, водившей на «Щелкунчика» сначала своих детей, а потом нас, внуков, я и познакомился с волшебным Большим театром! Впечатления детства врезались со стереоскопическим эффектом в мое сознание.

– Да, конечно! – я уже ожидал задания.

– Вот письмо в администрацию театра. Тебе надлежит сделать адекватную съемку певицы номер один. Примадонна исполняет главную партию в опере «Кармен».

Тяжесть легла на мои плечи.

…Закулисная суета в театре дает пищу к размышлению. Все так необычно! Тебе доверяют, коль ты в самой серединке неземного действия! Держусь на расстоянии от певицы, боюсь потревожить настрой ее души или еще кому-либо помешать. Ухитряюсь снимать, впиваясь глазами и объективом в нюансы происходящего. Интуитивно держусь около занавеса, чувствуя, вот оно – это мгновение! В финале спектакля понимаю, что задание редакции выполнил.

Даже не знаю, что сильнее на меня подействовало: завораживающий голос Архиповой, звуковая атака оркестра, палитра общего впечатления? Я работал на поиск кадра, целясь на главное, пытаясь не попасть под обаяние «фабрики мечты и сказки».

Наконец, в моих руках готовый продукт. В коридоре редакции встречаю главного художника журнала и молча протягиваю ему отпечаток. Несколько секунд статичного взгляда… Потом он, перестав сутулиться, быстро развернувшись, исчез в приемной главного. Я стоял посредине редакционного коридора в полном замешательстве. Проходящие мимо коллеги начинали улыбаться, взглянув на меня:

– Леня, бывает, не расстраивайся!

Голос художника нагнал меня у выхода:

– Леня! У тебя целая полоса! Очень понравилась твоя работа.

Прошло несколько лет. Теперь я в другой редакции, и репертуар Большого театра претерпел изменения. Внешние перемены и перед театром: удалили старые яблони, исчезло