Ну, как вышло, встретила его Марта. Да вроде бы неплохо, только надо отчистить от золы, а то налипла. Марта налила воды в глиняную плошку: Кладите их сюда. Случайно ли это вышло или просто совпало, но, как первой вышла из золы, так и в воду окунулась первой сестра милосердия, которой в будущем если и придется сетовать на что-либо, но уж никак не на недостаток внимания. Ну, как получилось, осведомилась Марта, чуждая недавним гендерным дискуссиям. Хорошо, кратко ответил гончар. А получилось и в самом деле хорошо, обжиг вышел равномерный, красивого красного цвета, без изъяна, без малейшей трещинки, и прочие статуэтки тоже удались на славу, если не считать бородатого ассирийца, у которого по вине обугливания, вызванного нежелательным притоком воздуха, на спине оказалось черное пятно, по счастью небольшое. Это пустяки, сказала Марта, не переживайте из-за такой малости, а теперь извольте присесть и отдохнуть, а я пока приготовлю завтрак, потому что поднялись вы бог знает когда. Проснулся на рассвете и больше уж не смог заснуть. Куклы могли бы и подождать. Куклы могли, а я нет. По старинному присловью, рой забот уснуть не дает. А если и даст, он же и приснится. Вы потому и встали в такую рань. Иные сны лучше не досматривать. Такое и приснилось сегодня ночью. Такое. Расскажете. Не стоит. В нашем доме что одного заботит, то и другого касается. Только не сны. А если в них заботы. С тобой не поспоришь. Если так, времени не теряйте, а рассказывайте. Приснилось, что Марсала повысили, а заказ похерили. Первое – вероятней. Я тоже так считаю, однако заботы – вроде черешен, одна другую тянет, глядишь – и полна корзина, ну а насчет повышения Марсала – так это дело решенное, вот-вот произойдет. Это так. Сон был вещий и предупреждал, что работать надо поживее. Сны ни о чем никого не предупреждают. Никого, кроме тех, кто слышит их предупреждение. Мой дорогой отец с утра пораньше любит изречения. У каждого возраста – свои недостатки, а этот у меня в последнее время усилился. Ну и ладно, мне нравится, я черпаю из них много полезного. Даже если это просто игра слов, как сейчас. Я думаю, слова и рождаются, чтобы играть друг с другом, да они и не умеют ничего другого, и – в отличие от пустословия – сами пустыми не бывают. Затейливо сказано. Наследственная болезнь. Марта поставила на стол завтрак – кофе, молоко, омлет, поджаренный хлеб, масло, фрукты. И села напротив отца, глядя, как он ест. А ты, спросил тот. Не хочется. Это совсем нехорошо в твоем положении. Я слышала, многие беременные испытывают отвращение к еде. Но ты должна хорошо питаться, есть за двоих, прости опять же за игру слов. Или за троих, если ношу близнецов. Я серьезно говорю. Не беспокойся, меня ждут тошноты и бог знает какие еще неприятности. Наступила пауза. Пес свернулся под столом калачиком, делая вид, что вкусные запахи его не интересуют, но это было лишь кроткое примирение с тем обстоятельством, что его покормят только через несколько часов. Сейчас прямо работать пойдете, спросила Марта. Поем вот и пойду, ответил Сиприано Алгор. Снова повисло молчание. Отец, сказала потом Марта, а предположим, что сегодня позвонит Марсал и сообщит, что его повысили. У тебя есть какие-нибудь основания думать, что это произойдет. Нет, никаких, говорю же, предположение. Хорошо, давай представим тогда, что сейчас зазвонит телефон, ты встанешь, снимешь трубку и услышишь, как Марсал говорит, что его перевели во внутреннюю охрану. И как же вы поступите в этом случае. Вот доем сейчас, отнесу кукол в гончарню и начну делать формы. Как ни в чем не бывало. Как ни в чем не бывало. Я-то думала, вы примете решение помудрее, вам самому-то не кажется, что последовательней будет прекратить работу, перевернуть страницу. Возлюбленная дочь моя, весьма вероятно, молодые почитают своим долгом быть непоследовательными и безрассудными, однако для стариков это святое право, которое они уважают безоговорочно. Возьму на заметку в части, меня касающейся. Даже если вам с Марсалом придется переехать в Центр раньше, чем я окончу работу, все равно – останусь и выполню заказ, а уж потом, как обещал, переберусь к вам. Это безумие. Безумие, непоследовательность, безрассудство – хорошего же ты мнения обо мне. Безумие – затевать такую работу в одиночку, и подумайте, каково мне будет. А ты подумай, каково будет мне бросить работу на середине, пойми же ты, мне больше не за что цепляться в этой жизни. За меня уцепитесь, потом за своего внука. Ты уж прости, но этого не хватит. Будет хватать, когда окажетесь рядом. Может быть, но сейчас я должен доделать свою последнюю работу. С этими словами Сиприано Алгор встал из-за стола. Аппетит пропал, спросила дочь, видя, сколько осталось на тарелке. Трудно глотать, глотка будто сжата. Это нервы. Не иначе. Пес тоже поднялся, приготовясь идти вслед за хозяином. Ох, я и забыл тебе сказать, что Найдён всю ночь провел под скамейкой, караулил костер. Кажется, и у собак можно кое-чему научиться. Да, и в первую очередь – не обсуждать то, что подлежит исполнению, да, простой инстинкт имеет кое-какие преимущества. Хотите сказать, что это инстинкт велит вам окончить работу, что мы, люди, ведем себя так, будто руководствуемся инстинктом, спросила Марта. Хочу сказать, что от разума можно ожидать только одного совета. Какого же. Не быть дураком, мир не кончится, если я не докончу кукол. В самом деле, что значат для мира сколько-то глиняных фигурок и не все ли ему равно, больше их будет или меньше. Думаю, что ты не была бы так безразлична, если бы речь шла о девятых или пятых симфониях, но, к несчастью, твой отец обделен музыкальным даром. Меня огорчает, если вы и вправду решили, что мне все равно. Да нет, конечно, прости, пожалуйста. Сиприано Алгор уже был в дверях, но на пороге задержался: Во всяком случае, надо признать, что и разум способен порождать полезные идеи, сегодня ночью, проснувшись, я подумал, можно будет сэкономить много времени и сколько-то материала, если сделаем фигурки полыми, они и сохнут, и обжигаются скорее. Слава разуму, значит. Ну, не знаю, не знаю, птицы ведь тоже мастерят свои гнезда полыми, однако же не хвастаются.

С того дня Сиприано Алгор отрывался от работы в гончарне, только чтобы поесть и поспать. По неопытности он нарушил соотношение гипса и воды при изготовлении форм, ухудшил дело, ошибившись с количеством глины, воды и дефлокулянта, необходимых для создания шликера, слишком рьяно принялся заливать получившуюся смесь, отчего внутри формы появились пузырьки воздуха. И три первых дня потрачены были на то, чтобы переделывать сделанное, отчаиваться из-за ошибок, проклинать свою косорукость, трепетать от радости, когда удавалось с честью выйти из трудного положения. Марта предлагала свою помощь, но Сиприано Алгор попросил оставить его в покое, то есть употребил формулу, плохо соотносящуюся с реальностью, ибо какой там покой в старой мастерской, где гипс застывает слишком рано, а вода встречается с ним слишком поздно, где масса получилась недостаточно сухой, а жидкая смесь – не в меру густой и потому отказывается процеживаться через сито, и куда точнее было бы сказать: Оставь меня в моем беспокойстве. Когда пришло утро четвертого дня, проказливые и зловредные бесенята, воплотившиеся в разные материалы, будто опомнились, устыдились своего жестокого издевательства над неожиданным новичком в незнакомом искусстве, и Сиприано Алгор начал ощущать гладкость там, где раньше была шероховатость, покорность, наполнявшую его благодарностью, и тайны вдруг открылись. На скамейке лежало руководство – влажное, все в следах от пальцев, – и он обращался к нему за советом каждые пять минут, порой не понимая, о чем идет речь, порой под действием внезапного озарения постигая разом целую страницу, и не будет преувеличением заявить здесь, что Сиприано Алгора мотало от самого душераздирающего уныния к самому блаженному ликованию. Он поднимался с зарей, что-то наскоро проглатывал и уходил в гончарню до обеда, потом работал весь день до вечера и вечером тоже, сделав краткий перерыв на ужин – столь скромный, что он ничего не оставался должен прочим приемам пищи. Дочь негодовала: Свáлитесь, сляжете вы у меня, нельзя при такой работе святым духом питаться. Отлично себя чувствую, отвечал отец, как никогда в жизни не чувствовал. Это было и так, и не так. Ночью, когда он наконец укладывался, предварительно смыв с себя трудовой пот и рабочую грязь, он слышал, как буквально скрипят все сочленения, как болит все тело. Не тот ты стал, что прежде, говорил он себе, но где-то глубоко в душе другой, однако тоже его голос противоречил: Никогда прежде ты не мог столько, Сиприано, никогда. Спал он так, как, наверно, спят камни, без снов, ни разу не шевельнувшись и, кажется, даже не дыша, скинув на мир неимоверную кладь своей безмерной усталости. Иногда, с беспокойством матери, по наитию предчувствуя грядущие заботы, Марта поднималась среди ночи и шла проведать его. Бесшумно входила в спальню, тихонько приближалась к кровати, наклонялась и прислушивалась, потом тем же порядком удалялась. Ее отец, этот рослый, седой, морщинистый человек, казался ей ребенком, и мало знает о жизни тот, кто отказывается понимать, что нити, связывающие людей вообще, а родственников – в частности, а близких – в особенности, сложнее, чем кажется на первый взгляд, и когда мы произносим «родители», когда произносим «дети», то думаем, что прекрасно сознаем, что говорим, и не спрашиваем себя о глубинных причинах существующей между ними любви, или безразличия, или неприязни. Марта выходит из спальни и думает: Спит, и это слово словно бы всего лишь констатирует факт, но четыре его звука в одном слоге способны передать всю любовь, что в этот миг переполняет сердце человеческое. Для сведения простодушных следует отметить, что в вопросах чувств по мере возрастания красноречивости снижается доля искренности.