Деревьев, впрочем, оставалось еще достаточно. Поодаль от главной аллеи под ними горели в туманной мгле костры, слышались голоса и конское ржание. Голоса были резкие, сердитые, надрывные и напоминали птичий грай. Как будто кто-то бросил камень в гнездо.

Через минуту это случайно пришедшее в голову сравнение стало более основательным. Раздался выстрел, еще один и еще, потом крик, мужской, потом женский, крик перешел в визг и от костров во все стороны бросились люди. Высокий мужчина в ярко-красной рубашке едва не сбил Гербольда с ног. Он держал на руках двоих детей, за ним бежала женщина, тоже с ребенком на руках, еще двое детей бежали самостоятельно, держась за ее юбку. По этой цветастой юбке, да и по всей внешности бегущих Гербольд понял, что это цыгане.

– Что случилось? – спросил он женщину.

Из-за детей та приотстала от мужчины, но в ответ на его вопрос испуганно вскрикнула, отшатнулась и, звякнув то ли монетками в косах, то ли браслетами на запястьях, пустилась быстрее. Дети оторвались от ее юбки, упали в грязь и заплакали.

– Да что же вы?! – крикнул ей вслед Леонид.

Цыганка не обернулась ни на детский плач, ни на его крик, а дети, когда он наклонился над ними, завопили так, будто он намеревался их зарезать, вскочили и, мелькая босыми пятками, бросились вслед за матерью.

Еще через мгновенье Леонида едва не смела целая цыганская лавина. Мужчины, женщины, дети, лошади мчались прямо на него, он едва успел отпрянуть в сторону и прижаться спиной к большому дубу.

Вслед за цыганами между деревьями показались трое в милицейской форме и еще один в кожаной куртке. Над его поднятой вверх рукой узко вспыхнуло пламя, сухо и резко щелкнул выстрел.

Через минуту милиционеры поравнялись с Леонидом. Тот, что стрелял, приостановился, будто увидел его боковым зрением, подошел к нему и спросил:

– Вы что тут делаете? Документы предъявите.

– Пожалуйста, – пожал плечами Леонид. И, протягивая свое профсоюзное удостоверение, на всякий случай уточнил: – Вы тоже из милиции?

– Уголовный розыск, младший оперуполномоченный Петров. – Он быстро изучил удостоверение и вернул со словами: – Проходите, товарищ Гербольд, не задерживайтесь.

– А что здесь происходит? – все-таки поинтересовался Леонид.

– Да цыгане вот, – ответил младший оперуполномоченный. – Чисто вши, не выведешь. С Нескучного сада погнали их, так они сюда перебазировались. Тут стадион строится, а тут они. Воровство, гадания, чуждые явления, короче.

– Но куда же им деваться, если нигде нельзя? – удивился Леонид.

– А пускай как все люди живут. На работу устроятся, – усмехнулся Петров.

– Все люди живут по-разному. И на какую же, интересно, работу возьмут цыганку с пятью детьми? – усмехнулся в ответ Леонид.

– А это не мое дело, – с неожиданной злостью бросил тот. – И не ваше, между прочим. Проходите, не задерживайтесь. Мы парк будем прочесывать.

– Уцелевших детей гонять?

Этот вопрос прозвучал в кожаную спину; Петров не обернулся.

Оставаться здесь, впрочем, не хотелось и без начальственных указаний. Леонид пошел к выходу из парка.

Из-за густеющих сумерек и из-за того, что не горели фонари, вдруг показалось, что он идет не через обычный городской парк, прежде даже аристократический, а через дремучий лес, что в лесу этом он совершенно один, и случись что, помочь будет некому. Это ощущение было странным, но очень сильным, оно вызвало такой мгновенный страх, от которого Леонида пронзила дрожь и сердце остановилось на несколько секунд. Никакого рационального объяснения этот страх не имел, но ощущение собственной беззащитности было таким острым, что справиться с ним было невозможно. Леонид остановился и, чувствуя, как слабеют ноги, схватился за растущий у аллеи раскидистый куст. Шипы укололи ладонь – куст был шиповниковый – и эти мелкие уколы оказались кстати, помогли прийти в себя.

– Ч-черт…

Он вытер пот со лба, несколько раз шумно вдохнул и выдохнул, стараясь выровнять сердечный ритм. И в то же мгновенье совсем рядом, за кустом, раздался еще один вздох.

Если бы необъяснимый страх не обострил его чувства, Леонид едва ли расслышал бы его, так он был тих и так резко оборвался, будто кто-то зажал кому-то рот. Но чувства его были сейчас обострены просто-таки как у барышни из института благородных девиц, все он поэтому расслышал, а расслышав, повел себя совершенно уж необъяснимым образом: не обращая внимания на колючки, резко раздвинул ветки куста – и увидел прямо перед собой глаза. Они были темны, но блестели так, будто в парке, где не горел ни один фонарь, откуда-то бил в них яркий свет.

– Здравствуйте, – глядя в эти невероятные глаза, сказал Леонид. – А я все время думал о вас.

И опять-таки, если бы он не впал так неожиданно во взбудораженное состояние нервов, то не произнес бы с ходу именно эти, унизительно сентиментальные слова.

– Здравствуйте, – сказала Донка. – Что же вы обо мне думали?

Без сомнения, это ее случайный прерывистый вздох он только что слышал. Но сейчас в ее голосе звучало спокойствие. Или, может, не в ее голосе Леонид его расслышал, а в себе самом – да, сам он почувствовал спокойствие при первых же звуках ее голоса.

– Я вас искал, – невпопад произнес он.

– Где же?

Ему показалось, что ее вопрос звенит отчужденностью, даже обидой, и он поспешно ответил:

– Во всех театрах. И в Мюзик-холле. Что в саду «Аквариум», знаете?

– Знаю. Но это не те места, где меня можно было найти.

– Я везде искал, – с мальчишеской глупостью заверил Леонид. – В ресторанах, пивных…

Ему показалось, что теперь она обидится совсем и, пожалуй, уйдет, но она рассмеялась:

– Это уже теплее! Но теперь меня и в пивных не найти.

– Но почему?

– Да ведь я вам говорила, Леонид Федорович, забыли?

От того, что она помнила его имя, Леонида охватило такое счастье, что он улыбнулся блаженной, от уха до уха улыбкой. Она же, наоборот, нахмурилась.

– Я говорила, что останусь без работы – так и вышло.

– Я и на актерской бирже искал, – зачем-то объяснил Леонид. – На Рождественке, угол Кузнецкого.

Он вспомнил экстравагантную толпу у подъезда актерской биржи, располагавшейся в первом этаже бывшего доходного дома – лилипутов, красавиц, музыкантов с инструментами, дрессировщика с медведем, который просил милостыню, держа шляпу в когтистой лапе, – и то, как орал на них швейцар… Это было такое явное зрелище человеческого унижения, что Леонида и сейчас передернуло при воспоминании о нем.

– Зачем?

Донкины глаза сузились и сверкнули.

– Я хотел вас видеть. – Он расслышал собственные жалобные интонации, но даже не устыдился их. – Это меня мучило.