— Ты и сама знаешь, Рейн, но не растрачивай свое сочувствие на приспешников лордеров. Подумай об этом. Если ты не с нами, то ты с лор- дерами и всем, за что они выступают. С таким же успехом ты сама могла бы отдать Тори в их руки. Схватить Бена и прикончить его. Бросить ту спичку, от которой заживо сгорели его родители. Подумай об этом, Рейн. А теперь иди.

Я направляюсь к двери, чтобы вернуться домой, но заставляю себя обернуться. Грудь Тори равномерно вздымается и опадает; лицо ее, спокойное во сне, заметно контрастирует с той гримасой боли, которая искажала его еще недавно.

— С ней все будет в порядке? — не могу удержаться я от того, чтобы не спросить.

— Пока — да.

По дороге домой чувствую, что ноги меня почти не слушаются. Нико нужны лица, но исполнение этого его требования равносильно подписанию смертного приговора врачам и медсестрам.

«Они не невинные овечки», — напоминаю себе я.

Нет. Они стерли мою память. И сделали это не только со мной — с сотнями таких, как я.

Случившееся с Беном — целиком и полностью на их совести.

Они делают то, что им говорят, и я понимаю, что это плохо. Правда, некоторые из них милые и приятные. Добрые. Но что еще я могу сделать? Нико прав. Они — часть этой системы.

Мне не спится. Я раскладываю вокруг себя бумагу для набросков. Каждый раз, когда карандаш касается бумаги, вскоре на меня смотрит реальное лицо. Как, например, лицо седоволосой сестры Салли с десятого этажа. Это был мой этаж, и она была одной из тех, кто ухаживал за мной в самом начале.

Она всегда смеялась, рассказывала мне про своего новорожденного внука. Показывала его фотографию. Когда-нибудь, возможно, ее внук — то ли Брайан, то ли Райан — скажет или сделает что-то такое, что не понравится властям. И тогда он тоже исчезнет и станет Зачищенным. А потом будет возвращен или уничтожен, если что-то пойдет не так. Как Тори, чья жизнь сейчас висит на волоске, так как я не обманываюсь насчет всех этих расплывчатых заверений Нико.

Пожертвовала бы Салли собой ради внука? И могу ли я принять такое решение за нее? Ради ее внука и всех других детей и внуков, чьими жизнями лордеры распоряжаются по собственному усмотрению: ограничивают, контролируют, угрожают.

Я продолжаю рисовать, не в силах остановиться.

— Кайла? Что ты на это скажешь? Кайла? Кайла...

— Извини, что?.. — Я поворачиваюсь к Кэму, сообразив, что уже некоторое время слышу, как он повторяет мое имя. Я ушла в свои мысли, пока ела бутерброд, и его голос звучал успокаивающе, но смысл его слов до меня не доходил.

Кэм сверлит меня притворно-сердитым взглядом:

— Просто скажи «да» или «нет».

— Гм, дайка подумать... Ты мог предлагать мне тортик, и тогда мне следует сказать «да». С другой стороны, ты мог предлагать все что угодно.

— А ты рискни.

— Гм... да!

— Ладно, зайду за тобой завтра около десяти.

— Для чего?

— Сходим прогуляемся

— А как же школа?

Он машет рукой у меня перед глазами:

— С твоей памятью явно что-то неладно. — В следующий миг лицо его вытягивается, когда до него доходит, что он сказал. — Прости, я не хотел. Ляпнул, не подумав.

— Да, ничего, все в порядке. С моей памятью и в самом деле не все ладно. Так бывает после Зачистки. — Не говоря уже про все остальное.

— Но это касается только того, что было до, верно?

— Верно. — Хотя и не в моем случае. — Кроме того, когда я действительно слушаю, с моей краткосрочной памятью все нормально.

— А каково это...

— Что именно?

Он колеблется:

— Прости. Забудь.

— Ну, вот, ты опять!..

— Ох, извини, я... — Он выглядит таким удрученным, что я прощаю его.

— Да шучу я. Давай. Спрашивай, что хотел. Я не возражаю.

— Каково это — не иметь воспоминаний?

— Ну, поначалу прекрасно, потому что ничего другого ты и не знаешь. И все в больнице такие же, как и ты.

— А потом?

Я хмурюсь.

— Когда я выписалась, стало похуже. Мне хотелось знать то, что я знать не могла. И очень хочется заполнить чем-то память, потому что слишком много пустоты. А потом уже не можешь отличить реальность от фантазии.

— Большинство Зачищенных выглядят вполне счастливыми.

Я смеюсь.

— Это верно. Над нашим стойким счастьем вечно подшучивают, разве ты не знал? Плюс тебе вольно-невольно нужно оставаться счастливым, чтобы твой «Лево» не жужжал и не вырубал тебя все время.

— Быть счастливым и ничего не помнить — звучит заманчиво, — тихо говорит Кэм. Думает о своем отце? Я откидываюсь назад, размышляю. Я была бы счастливее, если бы не помнила ничего из прошлого. Если бы не была одержима Люси и ее сломанными пальцами. Если бы воспоминания Рейн никогда не возвращались. Но тогда бы лордеры победили.

— Понимаешь, если ты притворяешься счастливым, чтобы поддерживать хороший уровень, то уже больше не знаешь, что чувствуешь. Все кажется ненастоящим. Бывают вещи, которые было бы лучше забыть. И все равно, это так ужасно — не помнить те моменты, которые я хочу помнить!

Для того, кто так много болтает, Кэм на удивление хороший слушатель. Есть в нем нечто такое, что вызывает у меня желание рассказать ему все.

— Зато как здорово, что в школе есть выходной в честь твоего недуга, — ухмыляется он.

— Ты это о чем?

— Шутишь или правда не помнишь?

Я нацеливаю кулак ему в плечо, и он отскакивает.

— Ну, говори уже!

— Завтра нет уроков. День Памяти.

Этому посвящено специальное собрание нашей подгруппы. Мы заходим, рассаживаемся. Наш классный руководитель оглядывает нас.

— Кто-нибудь может сказать мне, почему завтра в школе выходной?

— День Памяти, — выкрикивают несколько голосов.

— Но что мы вспоминаем? И кого?

Несколько минут он объясняет первоначальное значение этого праздника: вспомнить тех, кто сражался и умер за нашу страну в войнах настолько давних, что почти никто из ныне живущих их не помнит. Цифры впечатляющие. Жителей в Соединенном Королевстве тогда было гораздо больше, но все равно.

— А что еще мы вспоминаем? — спрашивает он, но на этот раз не ждет ответа. Выключает свет, и начинается фильм. По экрану бегут страшные кадры. Обезумевшая, неуправляемая толпа, крушащая все на своем пути. Студенческие бунты двадцатых. Разбитые окна, разграбленные магазины, пылающие пожары. Какая-то девочка по моложе меня, которую тащит банда юнцов в капюшонах, пронзительно кричит, и хотя больше ничего не показано, нетрудно догадаться, что происходит дальше. Старика валят на землю и топчут ногами. Ребенка вырывают из рук матери.