— Поздравь лучше Иру — она недавно стала вдовой, теперь наверняка тебя примет, — огрызается Полина.

Я украдкой смотрю на Поющую голову, и даже странно, что он до сих пор не пытается влезть в разговор, и когда замечает, что за ним наблюдают, перестает раздевать Полину глазами. Эта сладка рожа не станет мужской даже если ее «украсить» сломанным в двух местах носом.

— Что происходит? — Голос Полины звучит уже ровнее, но она все равно на взводе. — Почему вы вдвоем?

Андреев пытается вставить пять копеек, но Франц вскидывает руку и тот послушно закрывает пасть. Лично для меня все ясно: один купил другого и теперь дрессирует, как пуделька.

— Я теперь музыкальный продюсер, Полина, — объясняет Франц. — Люблю вкладывать деньги в прибыль.

Она снова вздрагивает.

Все, мне осточертело.

— Мы тут гуляем, если вдруг вы не заметили. — Я нарочно груб до самой крайне степени. Надеюсь, хоть кому-то из них хватит ума услышать в моем голосе прямой посыл валить известным направлением.

Франц на удивление быстро сдается, даже извиняется за беспокойство, но прежде чем уйти еще раз смотрит на Полину. Я бы никогда не стал тем, кем стал, если бы не умел читать по лицам хотя бы на примитивном уровне. И то, что я вижу на лице этого борова, мне совершенно не нравится, потому что это мерзкая грязная похоть. Он даже не трудится скрыть свои мысли, и я жалею только об одном: здесь слишком много лишних глаз, чтобы я мог безнаказанно его кастрировать. Вот это не должно размножаться.

— Полина, — все-таки тявкает пуделек. — Поздравляю.

Только напряженная ситуация удерживает меня от искреннего удивления. Разве они не переписываются? А если переписываются — почему он снова ее поздравляет? Или этот спектакль специально для меня? Вряд ли, ведь Полина знает, что я не буду вмешиваться в ее личную жизнь.

Или буду?

Простой же вопрос, но я сосредоточенно над ним размышляю до тех пор, пока троица не уходит так далеко, что их спины превращаются в черные точки.

— Я хочу домой, — говорит Полина. Не просит — требует.

Соглашаюсь, потому что от хорошего настроения не осталось и следа. Мы еще обязательно вернемся к этому разговору, когда она успокоится и перестанет выглядеть, как соломенная кукла, которую легко сломать даже сквозняком.

По дороге домой пишу своей секретарше задачу с грифом «срочно»: узнать все про Франца, как он связан с певцом Глебом Андреевым, вырыть из его прошлого все, что можно, а за то, что выкопать нельзя, я буду «очень благодарен». Разрешаю использовать все ресурсы.

В ответ она пишет, что все поняла. А еще через минут пятнадцать присылает сообщение, что она все-таки связалась с доктором Берром, но новости неутешительные. Правда, не уточняет какие, но я и так знаю. Я с месяц напрашивался на консультацию с возможностью срочной операции, а в итоге, когда для меня отыскали окно, просто не приехал. И не звонил с оправданиями, потому что мне не о чем сожалеть. Я был именно там, где должен был быть, и ни за что не согласился бы переиграть с новыми правилами. Разве что вообще не садился бы в самолет и был с Полиной с самого начала.

Когда возвращаемся домой, Полина почти сразу прячется в детской. Именно прячется, потому что без преувеличения бежит по лестнице, прижимая к себе ребенка так крепко, будто Доминику нужно защищать даже от меня, его отца. Меня это злит, но эту злость можно понять и проглотить.

Зато теперь я точно знаю: под непробиваемой скорлупой в Полине прячется совершенно беззащитная ранимая плакса. И это совсем не напускное, это — она настоящая. Напускной она была в тот день, когда мы скрепили сделку безвкусным механическим сексом. И до появления сына такая она меня полностью устраивала. А теперь мне, как любопытному ребенку, хочется разобрать сломанную куклу на кусочки, рассмотреть, как она устроена, и почему вдруг безупречный механизм ее самозащиты дал сбой.

Мы в сущности очень похожи, поэтому я так хорошо ее понимаю — мы используем одинаковые способы защиты от внешнего мира.

Весь вечер по всем новостным каналам рассказывают, что ожидается чуть ли не буря столетия, громко вещают о штормовом предупреждении и рекомендуют не покидать дом без острой необходимости. И около полуночи начинается настоящая вакханалия природы. Молнии как будто все над моим домом, громыхает так, что даже непрошибаемый Ватсон ходит за мной по пятам и припадает на задние лапы, когда тишину разрывает угрожающий треск.

А мой сын спит в кровати, как будто ему и дела нет до всего вокруг, но даже во сне крепко хватает меня за палец, когда вкладываю его в маленькую ладонь. Это что-то вроде моего личного ритуала: мой Додо должен знать, что у него всегда будет поддержка.

Меня тянет улыбаться, когда замечаю несколько кресел-мешков и теплый плед. Полина знает, что я люблю валяться на полу, беспокоится, чтобы моей заднице было комфортно. Мне в принципе по фигу, я с детства привык спать даже на голых досках в доме без отопления, а у Доминика просто райские хоромы — пол с подогревом и мягкое покрытие.

Укладываюсь на спину, сворачиваю плед валиком и устраиваю на него голову. Проверяю телефон: секретарша весь вечер шлет сообщения, но пока это просто заметки без конкретики.

В детской особенная атмосфера умиротворения, наверное, поэтому я начинаю дремать даже под почти непрерывный вой и грохот за окнами. Но вскидываюсь, когда слышу, как в своей комнате кричит Полина. Встряхиваюсь, как пес, чтобы сбросить сон, но не успеваю ничего сделать — дверь открывается, и Полина тонкой тенью переступает порог. Она в коротенькой шелковой ночнушке на тонких бретелях, и вчерашние синяки потемнели еще больше.

— Доминик спит, — говорю я, когда Полина бросается к кроватке.

Конечно, она все равно перепроверяет и заодно поправляет одеяльце.

Потом неуверенно смотрит в мою сторону. Могу даже прочесть ее мысли: если бы меня здесь не было, она бы заняла вакантное место на полу. Но ей-то зачем? Ладно я — моя комната в другом конце коридора, но ведь у Полины под носом удобная кровать.

— Мне ведь нельзя в твою постель, да? — горько интересуется она. Это и не вопрос даже, просто констатация факта с предпосылкой на мое «да» в котором она уверена наперед.

— В мою постель нет, нельзя.

Она трясет головой и буквально у меня на глазах по кусочкам собирает свою скорлупу. Шагает к дери, словно заводная игрушка. У меня нет и тени сомнения, что эта граница между нами только на пользу, потому что, когда деловая сделка превращается в не деловой трах — это уже не бизнес, а порнуха с самым высоким возрастным ограничением.

Я это прекрасно понимаю. Трезво и ясно, как никогда в жизни.

Но все же.

— Это ведь не моя постель, Полина.

Она как будто ждала именно этих слов: поворачивается и на цыпочках бежит ко мне. Хочу подвинуться, но Полина перебрасывает ногу и укладывается сверху. Ее так мало, что это почти неприлично — у меня даже грудь не давит от ее веса.