Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Несколько минут мы лежим в полной тишине. Полина не дрожит даже когда молния заглядывает в окно, на миг освещая комнату почти как днем.
— Ты защитишь меня? — вдруг спрашивает она.
Наверняка даже не догадывается, как по-детски глупо звучит ее вопрос. И еще до того, как задать его, перебрала все мои возможные ответы, прикинула риски. А на самом деле ответ может быть только один, и он совсем не «от кого?», «как?» и «зачем?».
— Да, Полина, всегда и ото всех. — Потому что она в моей жизни все равно номер один, даже если мы никогда не выйдем за рамки партнерских отношений.
Она приподнимается на руках — и ее волосы укрывают наши лица, словно дорогой балдахин. Не успеваю подумать, что так даже лучше, как она откидывает волосы набок и перекладывает ладони по обе стороны моей головы.
— Хочу на тебя смотреть.
— Я так сильно изменился? — Ирония — моя броня.
— Нет. — Полина наклоняется ниже и нарочно дышит на мои губы. — Это я научилась смотреть.
Я фантазировал о ее губах всю ночь. И это точно не были мысли «ниже пояса». Просто думал о том, что даже на моей шее они чувствовались мягкими и жалящими одновременно, требовательными и горячими. Даже удивился, когда утром не нашел ни одного следа — кожа адски горела, и жжет до сих пор.
Полина просто прижимается ко мне, раскрывает рот своими губами и вытягивает из меня весь воздух. Это тяжело назвать поцелуем, скорее — воровством меня у самого себя. Мы даже не закрываем глаза, хоть от этого немного кружится голова. Полина обхватывает мою нижнюю губу своими губами, немножко тянет, посасывая и покусывая. Ненадолго отстраняется и жадно смотрит на мои губы. Кончиком языка слизывает поцелуй со своих. Берет мою ладонь — чувствую, как дрожит, пытаясь удержать вес собственного тела только на одной руке — и заводит себе на затылок. Пальцам уютно в ее волосах, зарываюсь так жестко и глубоко, что она немного морщится.
Сжимаю ее пряди в кулаке.
За окном взрываются небеса, выдержка предает Полину, и она вздрагивает. Зажимаю ее бедра коленями, а вторую руку нарочно кладу под голову. Полина следит за этим движением и соблазнительно — или женственно? — улыбается.
— Выглядишь хозяином положения, — то ли хвалит, то ли ругает она.
А я просто тяну ее голову к себе, всасываюсь в тугой рот и выманиваю язык. Полина поддается и в умоляющем стоне я слышу собственное имя:
— Адам…
Я бы хотел на минуту остановить время. Задержать тот вдох, который мы делаем почти одновременно, когда понимаем, что начинаем задыхаться. Я все жду, когда Полина даст хоть намек, почему это все нужно прекратить, но она смотрит так, что мой рациональный ум отказывается верить в реальность. Я ведь знаю ее лучше, чем она сама себя знает. Три года я видел ее со стороны, чувствовал ее брезгливость. Она даже не любила быть рядом со мной в одной комнате. И почти год жизни под одной крышей вряд ли что-то изменил в этой Пандоре, но все же — даже Полина не умеет притворяться так хорошо.
Где-то здесь точно нужно нажать на «стоп». Отматывать назад бессмысленно, но еще можно спасти нас обоих от боли, которую мы обязательно причиним друг-другу. Потому что из физиологии без чувств не вырастет ничего, кроме больших проблем. А это просто физиология: влечение, возникающее между мужчиной и женщиной, которые живут под одной крышей и вынужденно воздерживаются от секса. А кроме того, что Полина испугана и ищет защиту, у нее еще и проблемы с послеродовым периодом.
И все же, когда она наклоняется, чтобы нахально забрать еще один поцелуй, я охотно отдаюсь ей. Раскидываю руки в показной беспомощности, хоть на самом деле это единственный способ ее не касаться. Боюсь, что даже толстая цепь под названием «Три нельзя» — у нее швы, у меня марширующий цирк тараканов, у нас «все сложно» — не удержит меня от того, чтобы воспользоваться ситуаций. Все, что можно делать совершенно безопасно: пофантазировать, как бы Полина смотрелась здесь, на полу, лежа на спине со спущенными до самых локтей бретелями. Но даже такие фантазии — опасная балансировка на грани провала.
Если у поцелуев есть бальная шкала, то даже наши влажные вздохи давно пробили отметку «максимум». Никто не говорил мне, как это — чувствовать себя мужчиной, которого целуют так, будто от этого зависит работа сердца.
— Я украла твою футболку, — с горящими глазами признается Полина.
— Зачем? — Я еще только думаю, стоит ли это сделать, а рука уже тянется, чтобы вернуть на место бретельку. Нарочно делаю это медленно, чтобы смотреть, как вслед за движением моего пальца на ее коже появляются мурашки.
— Нравится, как ты пахнешь, — бесхитростно признается она. И добавляет чуть тише: — Как ты пахнешь, когда пахнешь только собой.
Я понимаю, о чем она, нет необходимости углублять и развивать тему, которая неприятна нам обоим. Но ее слова — они как ненаписанное Евангелие, слова, которые слишком откровенны, чтобы их мог понять непосвященный.
Неужели я больше не безобразный Адам?
— Может быть… — начинает Полина, отрываясь от меня, но конец фразы тонет в хлынувшей в мою голову боли.
Обычно я чувствую приступы, научился распознавать даже незначительные признаки и почти всегда успеваю свалить подальше от посторонних глаз. Нет ничего хуже, чем мужик, который готов биться башкой в стену, лишь бы утихомирить агонизирующие толчки в черепе.
С минуту я еще пытаюсь корчить непробиваемую стену, но это бесполезно, потому что на лице Полины уже появилось беспокойство. Вслед за резкой болью к горлу подкатывает тошнота. Так сильно и остро, что я слишком быстро стряхиваю с себя Полину, и она не очень аккуратно заваливается на бок. Подняться сразу не получается, и я беззвучно матерюсь, становясь на четвереньки.
— Адам, тебе плохо? — сквозь глушащий фон реального мира звон слышу обеспокоенный голос. Отбиваю руку, которой она пытается дотронуться до моего плеча.
Каждое касание — словно ржавым гвоздем по стеклу. Полина в этом не виновата, но я даже рта не могу открыть, чтобы сказать об этом. Будет очень херово, если меня стошнит прямо на сливочно-персиковый коврик в форме тучки.
Встаю. Делаю шаг. Меня штормит, уводит куда-то в сторону полок с детскими вещами, и только в последний момент чудом успеваю шлепнуть ладонью о стену и уберечь порядок детской от пагубного влияния моей болячки. Сука, она пробралась из моей головы в реальность и тянет чернильные щупальца к самому дорогому, что у меня есть — к моей семье.
Зрение медленно меня оставляет, как будто в мозгу одна за другой гаснут все лампочки. Где эта чертова дверь? Справа или слева?
Полина ныряет мне под руку. Кажется, я скриплю зубами, но ей точно плевать. Она закидывает мою дрожащую руку себе на плечо.
— Хочешь на улицу? Нужен воздух? — Она говорит шепотом, но даже эта малость скребет по оголенным нервам. — В ванну?
— Да.
Шаг за шагом мы выходим из спальни в ее комнату. Полина ведет в смежную ванну. Зрение все еще показывает мне средний палец, но шум в ушах постепенно сходит на нет. Полина открывает кран, мочит ладонь и прикладывает к моему лбу. Эта херня никогда не помогала, поэтому я не жду облегчения, но пытаюсь криво улыбнуться в благодарность за заботу.