Кроме того, когда Франко получил власть, оказалось, что у него нет ответа ни на один вопрос. У него не было программы. Он был негибок, типичный реакционер. Практически сразу же после его смерти в 1975 г. в Испании произошел переход к демократии. На национальных выборах 1982 г. левоцентристская Социалистическая рабочая партия, находившаяся под запретом с 1939 по 1977 гг., победила и правила 14 лет. Нельзя узнать наверняка, была бы лучшей для Испании победа опиравшегося на Советы правительства, но, ретроспективно, ответ неоднозначен.

Как бы то ни было, гадания бессмысленны. Столь же легко прийти к выводу, что, если бы республиканцы победили, то нацисты лишили бы их власти в самом начале Второй мировой войны. Германская оккупация Испании или хотя бы ее главных средиземноморских и атлантических портов значительно затруднила бы операции союзников в 1943 и 1944 гг.

Первоначальная позиция Черчилля по гражданской войне в Испании была такой: он предпочел бы, чтобы не выиграла ни одна сторона, но, если кто-то обязательно должен победить, то пусть это будет Франко. Однако когда Гитлер начал показывать силу, особенно с захватом Австрии в 1938 г., Черчилль передумал. Не в британских интересах было, чтобы фашизм и его союзники господствовали в Европе. Поэтому Черчилль заявил в декабре 1938 г.: «Сегодня представляется, что значительно меньший риск для Британской империи представляла бы победа испанского правительства, чем генерала Франко»[354].

* * *

Политическое образование Оруэлла еще не было окончено. Последним этапом станет подписание гитлеровской Германией пакта о ненападении со сталинской Россией 23 августа 1939 года. Этим соглашением тоталитарные правые заключили мир с тоталитарными левыми. Это оказало на Оруэлла такое же действие, как Мюнхенское соглашение на Черчилля 11 месяцами ранее, подтвердив его страхи и укрепив его решимость следовать своим диссидентским политическим курсом, не считаясь с товарищами из левого мейнстрима. «Ночью накануне объявления о советско-германском пакте мне приснилось, что началась война, – писал Оруэлл. – Я спустился на первый этаж и увидел газету с сообщением о прилете Риббентропа в Москву. Итак, война близилась, и правительство, даже правительство Чемберлена, было уверено в моей лояльности»[355].

Соглашение между нацистской Германией и Советским Союзом стало экстраординарным событием для левых на Западе. Многие годы самый веский аргумент западных сторонников Советов состоял в том, что, несмотря на все эксцессы, допускаемые Сталиным, коммунизм – единственная идеология, достаточно сильная, чтобы противостоять фашизму. Теперь два тоталитарных государства поддерживали друг друга, пусть хотя бы на расстоянии вытянутой руки.

Для Оруэлла это стало моментом окончательного прозрения[356]. Отныне его мишенью стало злоупотребление властью во всех формах, но особенно – тоталитарным государством, неважно, левым или правым. Его побочной темой станет высмеивание некоторых левых, веривших, что не только позволительно, но необходимо замалчивать факты, если это служит интересам Советов. Многие просто закроют глаза на череду катастроф: от голода на Украине до показательных процессов в Москве, а теперь и до нацистско-советского соглашения. Он не закроет.

* * *

Когда в конце десятилетия началась война, величие Оруэлла, очевидное сегодняшним читателям «Памяти Каталонии», не было оценено его современниками. Его считали второстепенным и несколько эксцентричным писателем. Сегодня репутация Оруэлла настолько прочна, что немногие понимают, что бóльшую часть жизни он был относительно малозаметной фигурой. Такие писатели, как Герберт Уэллс и Олдос Хаксли, ныне канувшие в прошлое, были намного более известны. Оруэлл ни разу не упоминается в мемуарах и дневниках знаменитостей того времени, таких фигур, как Энтони Иден, Хью Далтон, лорд Галифакс, Клемент Эттли, Генри Ченнон, Оливер Харви или сэр Александр Кадоган. Самым известным автором дневника той эпохи являлся Гарольд Николсон, ни разу не упомянувший Оруэлла на 500 страницах, хотя они слегка пересеклись в жизни – один из любовников Николсона, литературный критик и редактор Рэймонд Мортимер, однажды сцепился с Оруэллом по поводу политической составляющей гражданской войны в Испании[357].

Труды по истории культуры 1930-х гг., написанные вскоре после этого десятилетия, не включают имени Оруэлла. Ни одного упоминания о нем нет в книге поэта Роберта Грейвса и историка Алана Ходжа «Долгий уик-энд: социальная история Великобритании, 1918–1939», изданной в 1940 году[358]. Даже симпатизирующий ему Малкольм Маггеридж не счел нужным упомянуть Оруэлла в своем исследовании «Тридцатые годы», написанном в конце этого десятилетия. Только задним числом стало ясно, что между 1936 и 1939 гг. Оруэлл стал «Оруэллом», которого мы сегодня знаем.

Почти все лето 1939 г. Оруэлл провел в своем коттедже в Хартфордшире, ухаживая за садом, утками и цыплятами и делая записи о новостях, рассказывающих, как Европа катится к войне. Однажды он заметил другу, что неразумно давать цыплятам имена: «Потом ты не сможешь их есть»[359]. 24 августа он посадил 75 стеблей лука-порея и заметил, что «распускается» шпорник «пяти разных цветов». В тот же день записал в дневнике, что его жена съездила в Военное министерство, где работала в «отделе цензуры», и вернулась «с впечатлением, что война почти неизбежна»[360]. 30 августа он приводит слова друга о том, что «несколько недель назад У. Черчилль высказался по этому поводу очень пессимистически»[361]. На следующий день замечает: «Спеет ежевика… певчие птицы начинают собираться в стаи». 1 сентября сухо фиксирует: «Сегодня утром началось вторжение в Польшу. Варшаву бомбят. В Англии объявлена всеобщая мобилизация, то же во Франции плюс военное положение»[362].

Черчилль провел бóльшую часть августа 1939 г. на отдыхе во Франции, где писал пейзажи и размышлял о близящейся войне. Он был полон дурных предчувствий. «Это последняя картина, которую мы пишем в мирное время, и это очень надолго»[363], – заметил он другому художнику. Вернувшись в Англию в конце месяца, он взглянул в окно автомобиля на мирные сельские просторы, зреющие поля и медленно проговорил: «Прежде чем будет собран урожай, к нам придет война»[364].