Вот уж воистину! И невнимательная, и безалаберная! Правильно говорил участковый: «Приглядывать за своим добром надо, хозяюшка!»

Удрученная, раздосадованная прежде всего на себя, Ольга спустилась в комнату, которую Симочка некогда называла «зало», подумала, что теперь от этого слова ее всегда будет тошнить, – и невольно засмеялась.

– Что, правда стащила что-то? – спросила Тамара, наливавшая детям суп.

– Причем немало, – вздохнула Ольга. – Главное, я эти вещи нарочно отложила: их можно было бы очень выгодно променять на продукты. Теперь ку-ку! Ну и дура же я, почему не выставила ее раньше?! И деньги на ее зарплату уходили, и продукты я ей часто давала, зря она тут врала… А ведь я прекрасно знала, что за фрукт эта Симочка!

Дети переглянулись и одинаково подняли брови. У них почему-то были очень похожие брови, поднимавшиеся одинаковыми забавными домиками, хотя у Саши они смотрелись погуще, и, когда он повзрослеет, они, очень возможно, срастутся на переносице.

Ольга догадалась, что Сашу и Женю озадачило слово «фрукт» по отношению к Симочке, но все же они ни о чем не спросили, а сосредоточенно продолжали есть.

– Вопрос, смогу ли я варить такой вкусный суп, – задумчиво пробормотала Ольга. – С уборкой точно справлюсь, а вот готовить не умею. Собственно, именно поэтому Симочка у нас и задержалась: Васе очень нравилась ее стряпня.

– Ничего, я готовлю довольно прилично, – спокойно отозвалась Тамара. – Было бы из чего!

– Все-таки у нас кое-что имеется, – Ольга кивком показала на горку банок и пачек, оставленных Егоровым. – Вдобавок, не забывай, в подполе картошка, капуста, свекла, лук и даже репа! И дрова запасены. Пока живем!

– «Пока» и «кое-что» – это самые главные слова, – вздохнула Тамара. – А ведь все на свете имеет конец.

– Там суп еще не имеет конец? Уж очень он вкусный! – перебила Ольга, которой ужасно не хотелось говорить о грустном. И думать о Симочке тоже не хотелось, поэтому у нее совершенно вылетели из головы слова бывшей домработницы о ночных походах Саши.

Из содержания заметок Виктора Артемьева о событиях 1920 года, переданных им Грозе

…Голова с утра гудела, поэтому, едва сжевав кусок хлеба, предусмотрительно прихваченный с ужина, Артемьев поспешно вышел на улицу, чтобы проветриться.

Недавно рассвело, народу было еще мало, однако чаще, чем вчера, встречались женщины в монашеской одежде. Видимо, пришли «сестры» из Дивеева. Двадцать верст, отделявшие их монастырь от Сарова, им, похоже, была не околица!

Артемьев решил зайти к коменданту, не сомневаясь, что хлопотливый Зверюкаев уже на ногах: хотел узнать, как обстановка, как настроение верующих перед таким важным событием, которое предстояло назавтра, – как вдруг к нему подбежала девочка лет двенадцати-тринадцати, в распахнутом кожушке, в съехавшем со светловолосой головы черном платке, в валенках с галошами, какие здесь все носили, потому что декабрь выдался по-весеннему горазд на оттепели. У нее были ясные голубые глаза, полные такого отчаяния, такого горя, что Артемьев в первый момент даже испугался и спросил, что у нее случилось. Однако в следующую минуту ему пришлось еще больше перепугаться, потому что девочка разрыдалась взахлеб, вся содрогаясь, а потом взмахнула руками – и рухнула навзничь.

Артемьев наклонился к ней и увидел, что она в глубоком обмороке.

Поднял ее. Она была худенькой, очень легкой, но его почему-то качнуло, потемнело в глазах, навалилась странная слабость. Артемьев стоял, не понимая, что с ним, недоумевая, чья это девочка, в какой дом ее отнести, кто позаботится о ней, когда к нему быстро подошли монахиня и монах – оба совсем молодые, лет семнадцати-восемнадцати. Она была тонкая, кареглазая, бледная, он – высокий, косая сажень в плечах, ражий, с соломенными волосами и соломенным пухом на щеках.

Монах сделал попытку забрать у Артемьева девочку, однако он не позволил, не зная, кто это такой.

– Это родной брат ее, имя его Гедеон, – пояснила монашка. – А я сестра Серафима.

– Ее сестра? – спросил Артемьев, указывая подбородком на девочку, которую продолжал держать на руках.

– Сестра во Христе, – ответила монашка спокойно, однако в ее глазах мелькнуло презрение.

Ну да, глупый был вопрос: как можно забыть, где Артемьев находится?

Теперь он без споров передал девочку Гедеону. В самом деле – его голубые глаза напоминали глаза девочки, только были холодными и ожесточенными.

Монах буркнул:

– Спаси Христос! – и они вместе с сестрой Серафимой пошли куда-то в боковую улочку.

Артемьев постоял немного, а потом безотчетно последовал за ними.

Ему было неловко так явно идти следом, он старался держаться поодаль, однако не терять их из виду. И сам себя не понимал: не понимал, почему вдруг ощутил боль и тоску, когда Гедеон забрал у него девочку. Как будто отняли что-то родное и близкое!

Сестра Серафима иногда оглядывалась, а потом что-то тихо говорила Гедеону: наверное, о человеке, следующем за ними, – однако Артемьева никто не гнал, никто не спрашивал, куда и зачем он идет и почему никак не отвяжется.

Наконец все трое оказались на самой окраине Сарова, перед избушкой у самого леса. Сестра Серафима и Гедеон вошли; Артемьев остался около крыльца, по-прежнему совершенно не понимая, что с ним происходит.

Почему-то ему вспомнилась Лиза Трапезникова, его племянница. Артемьев ее очень любил, когда она была ребенком, а потом стал опасаться, потому что она как-то удивительно точно улавливала и настроение его, и мысли. Поначалу Артемьев никак не мог защитить от нее свое сознание. Это его страшно угнетало: вот человек, который видит его насквозь, знает сущность его! Лиза в детстве была очень добра, ласкова, любила Артемьева как родного, но иногда вдруг начинала дичиться, сторониться – и Артемьев сразу понимал, что она чувствует что-то недоброе. Всегда, когда он возвращался с тайных собраний своего боевого отряда (они занимались не только агитацией, но и экспроприацией), Лиза чуть ли не в истерике билась! Если бы Артемьев и Николай Трапезников не были женаты на двух сестрах и если бы мать Лизы не умерла спустя год после рождения дочери, а жена Артемьева не помогала Лизиной няньке Нюше растить ее, он бы постарался вообще не видеться с этой девочкой. Артемьев ее побаивался – и в то же время завидовал Трапезникову, имевшему такое талантливое и светлое дитя, которое всякое зло за версту чует. Потребовалось много времени, чтобы Артемьев научился закрываться от Лизы. Потом Трапезников узнал о его страстном увлечении революционными идеями; на этой почве бывшие друзья постепенно превратились в смертельных врагов. Дочери их сначала дружили, потом тоже разошлись, потом как-то примирились… А для Артемьева Лиза со временем стала единственным средством держать в узде этого бешено-талантливого метателя огня и разведчика чужих мыслей – Грозу. Артемьев поклялся, что уничтожит Лизу, если Гроза попытается скрыться, и они оба знали, что это не пустые угрозы: Артемьев в случае чего сдержит слово! Но при этом он в глубине души очень жалел, что их отношения так враждебны, что он убил Трапезникова. Причем не его самого жалел, а именно – что убил, потому что из-за этого совершенно потерял возможность привлечь к себе Грозу и Лизу, стать им другом, а не врагом.