у меня в груди внезапно взорвался, оживая, заполняя мой слух радиоактивными частицами, и я словно со стороны услышала свой собственный истошный вопль:

– Это никакое не искусство! А ты – долбаный извращенец!

Одарив меня отвратительной усмешкой, Сооджин схватила бутылку бурбона.

– Хочешь знать, что нам хотелось бы добавить в альбом с нашими «работами»?

Я обрадовалась, увидев, что улыбка на лице мистера Расманна погасла.

– Что… Вы что… Вы тоже фотографы?

– Сейчас ты это узнаешь, козлина! – чуть ли не прорычала Лиззи.

Она добавила в свой «ирокез» алую прядь, сияющую, словно кровь. Выхватив у Сооджин из руки бутылку, Лиззи разбила ее о лицо мистера Расманна. Вскрикнув, тот рухнул на пол. Сооджин принялась пинать его по ребрам сапогами.

– Ты назвал меня китайской куколкой, собачье дерьмо? Я кореянка! И я не куколка!

Я начала было смеяться, затем почувствовала, как откуда-то из глубины поднимается комок бешеной ярости. Мое тело пришло в движение до того, как успел среагировать мозг, и я очутилась верхом на мистере Расманне, глядя ему в холеное лицо, залитое кровью и бурбоном. Щеки его покрывала легкая тень щетины, а на лбу красовались несколько мерзких прыщей. Я поставила колено ему на грудь, прижимая все тело к полу, хотя он отключился и определенно не собирался никуда идти. Живот мне стиснули спазмы, как это было в операционной, и в ушах зазвучал голос Боба, увещевающий меня, что боль не так уж и плоха. Его слова стали рефреном, маниакальным заклинанием. «Некоторым женщинам это нравится. Некоторым женщинам это нравится. Некоторым женщинам это нравится».

– Что… – открыв глаза, мистер Расманн попытался говорить. – Какого черта… Вы что, спятили, стервы?!

Наклонившись вплотную к его лицу, я как бы невзначай положила руки ему на шею.

– Как ты думаешь, что испытывали эти девочки, когда ты их фотографировал? Ты думаешь, им это нравилось? Да?

Хитер, Сооджин и Лиззи обступили нас, наблюдая за происходящим.

– Отвечай, член! – Сооджин снова пнула его в ребра.

Мистер Расманн застонал и начал вырываться из-под моего колена.

– Они… Они этого хотели!

Я ощутила прилив сил в руках.

– Они этого не хотели! – снова завопила я, и мои пальцы принялись шарить по его лицу, по колючей коже щек, пока не нащупали мягкие веки. Я слышала за спиной голоса Лиззи, Сооджин и Хитер, оскорбляющих мистера Расманна и подбадривающих меня.

Я подумала про Боба, засовывающего в меня свои пальцы и машину, про жалобный голос Хамида по телефону, про всех тех девочек в альбоме, которые не могли нам рассказать, чего хотели. И тогда мои большие пальцы погрузились в то мягкое, теплое место, которым мистер Расманн смотрел в окуляр своего фотоаппарата. Они согнулись, проникая все глубже. Наверное, мистер Расманн никогда не задумывался о том, что глаза на самом деле – это отверстия в лице. А в каждое отверстие можно проникнуть. Я снова расхохоталась, вонзая пальцы максимально глубоко; быть может, доставая до головного мозга. Я слушала, как мечется у Расманна во рту язык и он испускает последний, предсмертный свист, полный понимания того, что это конец.

Потом были и другие звуки, и вот уже Лиззи схватила меня за плечи, Хитер учащенно дышала, а я почувствовала у себя на пальцах раздавленные глазные яблоки. Наконец я обернулась и услышала, как Лиззи отдает приказания:

– …забираем бутылочное горлышко с собой, и возьмите полотенце и сотрите свои отпечатки везде, к чему прикасались.

Словно в тумане я прошла по квартире, стараясь ничего не трогать, и позволила Сооджин вымыть мне руки под горячей водой.

Лишь когда мы вернулись в машину, я вспомнила женщину, которую встретила перед домом, ту, которая знала нас с Лиззи. Она свидетельница и даст полиции наши описания? Почему-то я прониклась уверенностью в том, что это не так.

Глава 11

Тесс

Чикаго, штат Иллинойс (1893 год н. э.)

Всемирная выставка открылась первого мая, в дождливую погоду. Первые дни посетителей было довольно мало, однако «Мидуэй» был забит до отказа. Променад по всей длине освещался электрическими лампами, что для 1893 года было футуристическим новшеством. Можно было предположить, что это привлечет зевак, однако жителей Чикаго больше интересовали магазины, рынки и театры, которые оставались открыты допоздна, чтобы принять тех, у кого закончился рабочий день. Колесу обозрения было еще далеко до завершения, поэтому хозяева страусиной фермы рядом с «Алжирской деревней» приглашали всех желающих на полеты над «Мидуэем» на огромном воздушном шаре, наполненном водородом. Проплывая над нами, туристы видели во всей красе наш искусственный исламский мир: разделенные дорогой «деревни» («Тунисскую» и «Алжирскую»), обнесенное стенами столпотворение «Улицы Каира» и роскошный вход в «Персидский дворец». Через каждые несколько шагов стояли ларьки, торгующие пивом. В воздухе пахло жаренной на открытом огне ягнятиной, горелым сахаром и навозом от верблюдов, катающих детей. И все-таки вечер за вечером самым притягивающим развлечением оставалось выступление принцессы Асинафы, сияющее подобно новому созвездию на небосводе выставки.

Разумеется, стычка в пресс-клубе попала во все газеты. Абсолютно всем хотелось узнать об этой загадочной женщине, прибывшей издалека, которая вызвала своим танцем такую бурю. Конечно же, никто не уточнял, что «издалека» – это Аризона, где на самом деле родилась и выросла Асиль. Принцесса Асинафа была «с экзотического Востока», или «из черной Африки», или еще из какой-либо отдаленной географической точки, обозванной даже более расистским эпитетом. Ее танец описывался в лучшем случае как danse du ventre, в худшем – как «судороги взбесившейся шлюхи». Софа дала клятвенное обещание исправить всю ложь и лихорадочно работала над статьей об истинном духовном смысле североафриканских танцев. Тем временем Асиль в полной мере наслаждалась своим статусом управляющего и звезды самого популярного представления в «Мидуэе».

Разумеется, для всех непосвященных заправлял всем Сол Блум. Однако теперь, приходя в театр, он больше не трудился делать вид, будто он тут главный. Попыхивая сигарой в дальнем углу, Сол сиял как человек, заработавший достаточно денег для того, чтобы можно было удалиться от дел в двадцать пять лет. В дальнем углу я и нашла его как-то вечером в конце мая. Сол наблюдал за тем, как музыканты исполняют мелодию, которая родилась у него в пресс-клубе. Поймав на себе мой взгляд, Сол жестом предложил мне выйти вместе с ним на улицу. Мы прошли мимо группы рабочих, от которых несло так, словно они пришли со скотобойни, и нырнули в комнату администрации театра, расположенную за прилавками с фесками и восточными ковриками. В этом уютном помещении главное место занимал массивный деревянный письменный стол. Сол плюхнулся в обитое нелепо пестрым гобеленом кресло, в конце девятнадцатого столетия выглядящее нормальной мебелью.

– Садись. Хочешь виски? –