– Фу! Нет! Перестань! Перестань.

– Аполлон, – мягко сказал Хьюго.

Аполлон немедленно отступил от Уоллеса и снова сел у ног Хьюго, глядя на Уоллеса так, будто занозой в заднице в этой ситуации был именно он.

– Кухня? – спросил Хьюго.

– Я уничтожу все, что вы любите, – пригрозил Уоллес.

– Вам когда-нибудь удавалось кого-нибудь этим напугать? – Хьюго, казалось, действительно было интересно.

– Да. Всегда. – Конечно же, он не произносил прежде точно таких слов, но его боялись. И те, кто работал на него, и те, кто не работал. Коллеги. Судьи. Некоторые дети. Но чем меньше говорить об этом, тем лучше.

– О, – сказал Хьюго. – Ну ладно. Но сначала вам нужно пойти и попробовать мои булочки. – Я горжусь ими.

– Твои булочки? – крикнула из кухни Мэй. – Да как ты смеешь!

Хьюго рассмеялся:

– Видите, как ко мне здесь относятся? Вставайте, Уоллес. Не стоит вам лежать здесь, когда мы откроемся. Тут будут ходить люди, а кому это понравится? Точно не вам.

Он развернулся на каблуках и, обойдя стойку, прошел в двойную дверь. Аполлон семенил следом.

Уоллес всерьез поразмыслил, а не остаться ли ему там, где он был.

И в конце концов встал.

Но только потому, что таков был его выбор.

* * *

Кухня оказалась гораздо больше, чем он ее себе представлял. Это была камбузная кухня: по одну сторону стояли две промышленного размера печи и плита с восемью металлическими конфорками разного размера, почти все они горели. Напротив располагались раковина и самый большой холодильник из всех, что Уоллес когда-либо видел. В глубине кухни имелся закуток для завтраков, где у эркерного окна, выходящего на чайный сад, стоял стол.

Лоб у Мэй был в муке, она перешла с одной стороны кухни на другую, хмуро посмотрела на булькающие на плите кастрюли и пробормотала:

– Так что теперь надо сделать? – Потом пожала плечами и, нагнувшись, заглянула в обе печи.

На шкафу стоял радиоприемник, и Уоллес был шокирован тем, что из колонок звучит хеви-метал – музыка ужасная, грохочущая, да и пели… по-немецки? Мэй подпевала музыкантам отвратительным гортанным голосом, и от этого становилось еще хуже. Казалось, она пытается вызвать Сатану. По крайней мере, Уоллес решил, что с нее станется. И это привело к очень неприятным для него мыслям, которые он не желал принимать во внимание.

Он вздрогнул, увидев сидящего на одном из стульев у столика Нельсона, руки которого привычно опирались на трость. Он… переоделся? Пижама и тапки-кролики исчезли. На нем были теперь толстый синий свитер, желто-коричневые слаксы и ботинки на липучках. Он тоже мычал под музыку, словно знал текст песни наизусть.

– Как вы это сделали? – потребовал объяснения Уоллес.

Все с удивлением воззрились на него, Хьюго в это время завязывал галстук.

– Что именно? – спросила Мэй и потянулась к приемнику, чтобы уменьшить звук.

– Я разговариваю не с… Нельсон, как вы это сделали?

Нельсон посмотрел по сторонам, словно ища глазами какого-то другого Нельсона. И не обнаружив такового, сказал:

– Я?

Может, провалиться сквозь пол было бы не так уж и плохо.

– Да, вы. Вы переоделись!

Нельсон оглядел себя.

– А почему бы и нет? Пижама годится только для ночного времени. Ты разве не знал?

– Но… это… мы мертвы.

– Принятие, – констатировала Мэй. – Прикольно. – И снова начала яростно помешивать содержимое кастрюль.

– И что? – спросил Нельсон. – Если я мертв, то, по-твоему, не должен выглядеть на все сто? – Он повертел в воздухе ногами в ботинках. – Нравятся? Они на липучках, потому что шнурки – это для лохов.

Нет, ботинки Уоллесу не нравились.

– Как вы это сделали?

– О! – живо отозвался Нельсон. – Это как раз одна из тех неожиданностей, о которых мы говорили ночью, после того как ты провалился сквозь пол.

– После чего? – Брови Хьюго взлетели выше некуда.

Уоллес не обратил на него никакого внимания.

– А я могу это сделать?

Нельсон пожал плечами:

– Откуда мне знать. А ты сам как считаешь? – Он поднял трость и со стуком поставил обратно на пол. И внезапно на нем оказался костюм в тонкую полоску, не слишком отличающийся от тех, что висели в шкафу у Уоллеса. Он снова стукнул тростью, и теперь на нем были джинсы и тяжелое зимнее пальто. Стукнул еще раз и предстал в смокинге и небрежно сдвинутом набок цилиндре. Трость стукнула по полу в четвертый раз, и он вернулся к той одежде, что была на нем в начале этого представления: ботинки на липучках и все остальное.

Уоллес смотрел на него, открыв рот.

Нельсон напыжился:

– Я мастер хоть куда.

– Дедушка, – предостерегающе произнес Хьюго.

Нельсон закатил глаза:

– Цыц. Не мешай мне развлекаться. Уоллес, подойди сюда.

Уоллес подошел. Он встал перед Нельсоном, и тот критически оглядел его с ног до головы:

– О-хо-хо. Да. В самом деле. Вижу. Это… печально. – Он покосился на ноги Уоллеса: – Шлепанцы. Никогда их не носил. У меня слишком длинные ногти.

Уоллес скорчил гримасу:

– О таком не принято говорить вслух.

Нельсон пожал плечами:

– У нас нет секретов друг от друга.

– А следовало бы иметь, – пробормотал Хьюго, вынимая из печи противень с булочками. Они были толстыми и пышными, с расплавленными кусочками шоколада. Уоллес обратил бы на них больше внимания, если бы его не отвлекало то обстоятельство, что Нельсон мог переодеваться по своему желанию.

– Как это работает? – спросил он.

Нельсон поморщился:

– Нужно просто сильно захотеть.

Уоллес хотел этого больше всего на свете. Почти всего.

– Понятно. А что еще?

– Больше ничего.

– Вы шутите?

– Даже и не думал, – заверил его Нельсон. – Представь одежду, которую хочешь надеть, то, как она касается твоей кожи и что ты при этом ощущаешь, как она на тебе смотрится, и закрой глаза.

Уоллес закрыл, чувствуя себя немного не в своей тарелке. В последний раз, когда Нельсон командовал им, он послушно прыгал через обруч. Тем временем одна песня закончилась, музыканты начали исполнять другую, издавая еще больше воплей и криков.

– А теперь представь какой-нибудь образ. Начни с чего попроще. Со слаксов и рубашки. Не надо мечтать о чем-то многослойном, по крайней мере пока. Это у тебя еще впереди.

– О'кей, – прошептал Уоллес. – Слаксы и рубашка. Слаксы и рубашка. Понятно.

– Ну что, видишь себя?

Он видел. Он стоял в спальне в своей квартире перед зеркалом на задней стороне дверцы шкафа. Шкаф был открыт. На улицах внизу гудели машины, мужчины и женщины в строительных касках кричали и смеялись. На углу уличный музыкант играл на виолончели.

– Да, вижу.

– А теперь воплоти.

Уоллес зло приоткрыл один глаз.

– Думаю, мне этого мало.

И громко