– Кто, кроме Штебленка, приходил в тот день? – Иван укладывал детали пулемета.

– На забой всегда ходят. Кому просто интерес, кому купить. Маляс, Голендухи, Семеренков.

– А гончар зачем?

– Договориться закупить свежинки. Гончар лопает за пятерых.

– А тощий! – вставила, наконец, слово Олена. – Прямо жалко!

– Тебе всех жалеть! Тощие больше всех и жрут!

– Так он же только что своего забил! – сказал Иван.

Крот пожал плечами:

– Гроши дал хорошие. А куды, чего – его дело.

На кухонном столе горела плошка. Стекло в лампе лопнуло, а достать новое можно было только в Малинце, по цене двух куриц. Дымок ввинчивался в потолок. В проем меж занавеской и оконной рамой глядел поздний вечер. Иван закреплял газовую камору на стволе «дегтяря». Серафима, хозяйничавшая у печи с ухватом, посматривала на занятие внука.

Груда деталей лежала на столе, но уже обрисовывались очертания нового, выверенного и безотказного ручного пулемета.

– Пружина самоделка… – бормотал Иван, орудуя куском тонкой пилки. – Не хочет… Но поработает еще.

Донеслась песня Варюси. Сегодня песня была грустная, «козацкая», под стать событию.

Засвет встали козаченьки в поход с полуночи,

Проплакала Марусенька свои ясни очи…

Иван приподнял голову, прислушался.

– Ты работай, раз оно тебе нужно, душой не прыгай, – сказала бабка, глянув на окно. – А скоко ж в эту тарелку пулек влазит?

– В магазин? Этот старого типа: сорок девять, – Иван вернулся к пулемету, закрепил пружину, соединил диски. Стал вставлять патроны, пробуя пальцами силу подачи в лотке. – А в новые магазины – сорок семь.

– «Магазины». В магазинах карасин должен быть, гвозди, мыло, соль… а тут смерть одна.

– Не плачь, не плачь, Марусенько, не плачь, не журися,

Та за свого миленького богу помолися…

Иван, не глядя, соединил затворную раму со ствольной коробкой, вставил магазин, прихлопнул его ладонью. Попробовал крепость защелки, продолжая слушать.

– Хорошо поет! – сказал Иван. – Скажи, неню, есть у нас дивчина по фамилии Спивачка?

– По фамилии нема, а так, по-разговорному, кажная вторая спивачка.

– А самая лучшая? – Иван подбрасывает собранный пулемет, любуясь результатом.

– Стоить мисяць над горою, а сонця немае,

Маты сына в дороженьку слезно провожае…

– Ой, – улыбается бабка, качая головой. – А ты свои ухи спроси!

Варя снимала белье с веревки во дворе, Мокеевна встряхивала и складывала в таз.

– Ой, я рад бы, матусенько, скорей возвернуться,

Та шось конь мой вороненький в воротах споткнувся…

– Ой, Варюся, была б я хлопцем, так за такий голос до самой смерти тебя любила б.

Варя даже не улыбнулась. То ли от песни печальной, то ли на душе и без того было безрадостно.

Хоть и было темно, она различила у калитки фигуру Ивана. Лейтенант стоял у калитки, молчаливый, сосредоточенный, и почему-то не входил.

Мокеевна проследила за взглядом Варюси. Вздохнула.

– На ночь оставишь – отсыреет, – сказала она.

– Днем высохнет.

Лейтенант наконец вошел.

– Ой, – всплеснула руками Мокеевна. – У меня ж в печи… подгорит! Я, Варя, у себя досушу.

Она быстро собрала белье в таз и осторожно обошла Ивана. Уж больно серьезен был раструб пламегасителя за плечом лейтенанта.

Иван и Варя стояли, не решаясь начать разговор. То ли из-за пулемета за плечом, то ли по более серьезной причине, лейтенант изменился за последний день. И не только в переживаниях по поводу замученного парнишки было дело. Что-то повернулось в самой глубине лейтенанта, и прежним он не будет, Варя это осознала и выразила отчаянием, прозвучавшим в голосе:

– Холодно як! – она передернулась. – Зайдите, товарищ лейтенант.

Зажгла лампу. Фитиль, разгораясь, выделил из полумрака внутренность уютного дома, излучавшего, как всегда, покой и довольство.

– Набегался? Повечеряешь? – спросила Варя.

Голос прозвучал чуть веселее. Может, растает лейтенант, вернется прежнее? Накинула на плечи белый, с серебристым отливом, «варшавский» платок, с бахромой невиданно тонкой работы. Лучше вещи у нее не было. Да и ни у кого в Глухарах не было. Но и этого Варюсе показалось мало. Исчезла за дверкой шкафа, несколько неприметных движений, и закачались, поблескивая камушками, поражая разноцветными отблесками, сережки-висюльки.

– Откуда у тебя эти цацки? – Иван подошел к Варюсе, дотронулся до сережки.

– Ой, – засмеялась, приникла к его руке. – Ну, шо за вопросы! Ты спроси: «для кого»?

Иван взглянул на грамоты, украшавшие стену. «Видатной народной спивачке…» Варя попыталась обнять лейтенанта, он отстранился.

– Погоди. Я другое… я про Сапсанчука.

– Ой, нашептали завистники. – Она продолжала держать Ивана за руку, словно опасаясь, что он исчезнет, если отпустит. – Шо тебе важно, моя любовь чи нашептыши? Пойми, никого не любила, как тебя, и, може, не полюблю. Тебе мало? Ну, мало тебе того, скажи? – выкрикнула она, и глаза заблестели от слез. – Вот стою, – она, наконец, отпустила Ивана, развела руки, как бы открывая себя, – и вся твоя, вся. Хоть в платке и с висюльками, хоть без ничего: шо мне еще отдать, требуй, отдам… но больше того, шо я есть сама, не смогу, нема! А ты – Сапсанчук!

Иван смотрел в пол. Очень уж она была красива сейчас, Варя, и тело его тянулось к ней так, что готово было порушить все преграды, возведенные рассудком. Вместе с самой головой.

Он с трудом взял себя в руки. Если сдастся сейчас – капитуляция на всю жизнь.

– Он мой враг, Сапсанчук! – мрачно сказал лейтенант, не отрывая глаз от пола. – Всякого, ну… личного… не имею в виду.

– Да, враг! Враг! Ваня, вся немецкая армия тебе враги. Все полицаи. Всех побьешь? Ты вже свою кровушку отдал! В зеркало глянь. Молодой. Красивый. Як ложишься в постель, меня жаром обдает, боюсь всю любовь выказывать, напугаешься, – усмехнулась она.

Он ощущал ее дыхание, легкое и частое. Хотелось закрыть глаза – и вернуться в недавнее прошлое. В долю секунды оно нахлынет, подхватит, закружит. Только не закрывать! – приказал себе лейтенант. Закроешь – она явится такой, какой была в минуты близости: нежной, понимающей, отзывающейся на каждое его слово, каждое движение, каждое желание еще до того, как оно появилось.

– Я про Сапсанчука, – жестко сказал Иван.

– Ой, Ваня! Ну, раз так… Чую, все равно выйдет, шо я виноватая! Училась, работала, песни спивала про колхоз, про непобедимую Красную Армию. А меня непобедимая бросила. На три года! Ваня, то для нас, кто женского полу, целый век! Кругом немцы, полицаи, полномоченные… Лезут: кто добром, кто угрозой. В такой час красивая девка одна, як дом без крыши. Снегом не завалит, так дождем зальет. А он с инженеров, в почете, в ихней форме.