– Не знаю я никакого Фрица. К тому же Педро, по-моему, очень ревнив…

– Но мы находимся в лагере для интернированных! – напоминает Лиза, повысив голос.

– Комендант Давернь будет на нашей стороне.

– И как же ты собираешься его убеждать?

– В тот раз, когда я пошла к нему, чтобы пожаловаться на Грюмо, комендант слушал Парижское радио. Я узнала голос Сюзи Солидор[56], передавали ее выступление. И мне показалось, что ему это очень нравится.

– Ну и что с того?

– А то, что если коменданту нравится блондинка с грубым голосом, которая не скрывает того, что испытывает симпатию как к мужчинам, так и к женщинам, и которая каждый вечер якшается с нацистскими офицерами, то я не вижу причин, по которым он мог бы нам отказать!

– Ты кое о чем забываешь: рейх запретил упаднические танцы и музыку!

– Что ж, «нежелательные», поющие под упадническую музыку, – в этом нет ничего удивительного.

После этих слов на лице Лизы наконец появляется вдохновение. Сюзанну же волнует практическая сторона вопроса:

– Нам понадобятся костюмы.

– Я работала костюмершей в Большом театре, я вам помогу, – произносит какая-то тень с русским акцентом, которая бежит к выходу, переваливаясь с ноги на ногу.

– Одной проблемой меньше! – радуется Ева.

– А что с музыкой?

– У меня в чемодане есть fidl, – произносит другой голос, очень тонкий; он принадлежит Дагмаре, женщине, которой Ева и Лиза помогли в день приезда.

Полька достает маленькую скрипку с тремя струнами.

– Я буду играть на рояле, – воодушевляется Ева, – Сюзанна и Лиза, вы будете петь.

– Я обязательно спою, если тебе удастся раздобыть рояль! – восклицает Сюзанна.

– Привезти рояль в лагерь невозможно, организовать кабаре – тоже! Мы не в Париже! – возмущается Лиза, злясь на себя за то, что на мгновение поверила в эту сладкую манящую мечту.

2

Сильта Неменская выбегает из барака среди ночи, даже не успев одеться. Она спешит к уборным. Ее желудок терзают жуткие колики, и она не переставая бормочет, словно для того, чтобы убедить саму себя: «Только бы не опоздать!» Едва устроившись над ямой, Сильта чувствует, как струя резко вырывается из ее тела. Женщину охватывает ужас, когда она представляет, как выглядит со стороны: сидящая на корточках, исходящая пóтом; теплая тошнотворная жидкость стекает по ее ногам, заледеневшим от холода. На глаза наворачиваются слезы боли и протеста.

«А если бы меня увидела моя мать?» – думает Сильта. Ей сорок лет, но теперь у нее нет возраста. Ей ужасно не хватает матери, которая осталась в Москве. Сильте хотелось бы, чтобы мама вытерла ей лоб, чтобы избавила ее от стыда, чтобы сказала, что и это тоже пройдет, как и все на свете; что она выздоровеет и все забудет.

Сильта с трудом поднимается, осторожно, чтобы не поскользнуться на влажных деревянных досках. Остается самое сложное – вытереться. В ее гардеробе политической заключенной давно уже нет ни чулок, ни нижнего белья. У нее не осталось ничего, кроме одежды, которая на ней, и нескольких тряпок, которые ей удалось схватить, когда задержали за коммунистическую пропаганду: тафта, шелк, украшения для костюмов лебедей, ночных цариц, но ничего такого, что могло бы пригодиться заключенной. Еще никогда Сильта не чувствовала себя такой одинокой, как сейчас, на этом жутком помосте под открытым небом. Ее шея обмотана синим шерстяным шарфом, который связала мама: он был довольно плотный и жесткий на ощупь, поэтому иногда по ночам Сильта использовала его вместо подушки. Доведенная до крайности женщина вынуждена вытереть им экскременты; затем она возвращается в барак, надеясь, что боль в животе утихнет и она сможет уснуть. Едва Сильта закрывает глаза, как ее окружает стайка возмущенных женщин, недовольных исходящим от нее запахом. Они грозятся выкупать ее в корыте с ледяной водой, прямо на улице. Ева осторожно отталкивает раздраженных соседок по бараку и протягивает Сильте тряпку, смоченную в дождевой воде, которую они собирают в кастрюлю Сюзанны. Сильта встает, чтобы выйти вытереться во дворе. Ева смотрит на ее высокую исхудавшую фигуру и желтые волосы. Больше всего на свете Сильта любила свою профессию; закулисье Большого театра, о котором не знали ни зрители, ни критики, обладало, по ее мнению, истинной красотой. Из-за симпатий к немецким эмигрантам, которые часто подвергались сталинским репрессиям, она скрепя сердце вынуждена была покинуть Москву. Сильте удалось добраться до Парижа, где власти сочли ее подозрительной. Таким образом она оказалась в числе «нежелательных».

Прошло три дня. Неожиданно на рассвете шум колес военного грузовика, едущего по центральной дороге, заставил обитательниц блока «нежелательных» вскочить с тюфяков. Барак номер двадцать пять бурлит. Время как будто замерло. Французы привезли новых заключенных? Или, быть может, за ними приехали немцы? Образуется давка: по одну сторону дороги выстраивают мужчин, по другую – женщин. Комендант, более важный, чем обычно, сверкая начищенными сапогами и подобрав живот, медленно приближается к заключенным. «Нас сейчас увезут!» Слухов становится все больше. Ева, которой уже доводилось наблюдать, как ведет себя Давернь, когда чем-то обеспокоен, и которой известно о его нервном тике, в настоящий момент не видит, чтобы он теребил свои очки. Она изучает его лицо, движения, голос и с облегчением отмечает: комендант спокоен. Похоже, происходящее для него в порядке вещей, а значит, не случится ничего плохого. Если бы он повернул голову и ей хотя бы на мгновение удалось встретиться с ним глазами, она бы сразу все поняла. Ни один мужчина, если в нем есть хоть капля человечности, не способен выдержать взгляд женщины, сердце которой он собирается разбить. Даже хирург, который оперировал Еву, не смог смотреть ей в глаза после того, как копался в ее животе.

Давернь знаками приказывает четырем испанцам приступить к разгрузке. Двое охранников подходят к машине сзади и приподнимают вылинявший чехол. Слышатся крики и ругательства, но вот наконец из-под толстого шерстяного покрывала появляется он – рояль с гладкой полировкой, тонкими ножками и закругленной крышкой. Ножки запачканы грязью, но инструмент выглядит так внушительно, что испанцы не могут удержаться от того, чтобы любовно, с восхищением, не погладить полированное дерево. По мнению завороженной Евы, это самый красивый инструмент, когда-либо созданный на земле. В его появлении есть что-то нереальное, что-то волшебное. Птицы, без сомнения, ждали именно этого момента, чтобы затянуть песню, сочиненную специально для такого случая. В это мгновение заря вспыхивает огненными красками. Если природа способна быть заодно с человеком, надежда еще не погибла.

* * *

3