Наконец-то Михалу удалось сделать хоть что-нибудь для общей пользы! Выйти на связь с Сулковским оказалось очень непросто, но он в этом преуспел. Теперь главное — не выпустить из рук эту ниточку, которая может стать для них нитью Ариадны.

Юзеф Сулковский — юноша замечательный и целеустремленный, пламенный патриот и истинный республиканец, восемью годами моложе Огинского. Он с юных лет интересовался военным делом, строил макеты фортеций и разыгрывал сражения с участием кавалерии и артиллерии — раскрашенных оловянных солдатиков. Тюренн, Вобан, Монтекукколи были его кумирами. Дядя Август Сулковский дал ему блестящее образование: Юзеф говорил на нескольких языках, знал латынь, геометрию, оптику и механику. Лет десяти он был представлен императрице Екатерине, которая пожаловала ему звание кандидата на офицерский чин в конногвардейском полку, однако его обошел «соревнователь из титулованных особ», поэтому кадет Сулковский стал подхорунжием в полку своего дяди. После поражения Польши в войне 1792 года он, двадцатилетний, уехал в Париж, был арестован по требованию Варшавы, провел некоторое время в тюрьме, а обретя свободу, получил французское гражданство, женился на француженке и попытался вступить в армию, в чем ему было отказано; тогда он сменил путь военного на карьеру дипломата, отправившись на Восток. Когда в Польше вспыхнуло восстание, он, разумеется, всем сердцем был со своим народом. Осенью он проделал путь в две тысячи верст, переодетый армянским купцом, чтобы передать шифрованные письма от французского посла к Тадеушу Костюшке и Игнацию Потоцкому, но когда добрался до родины, восстание было уже разгромлено, а Костюшко и Потоцкий в плену. Сулковский не отчаялся и создал партизанский отряд, который, однако, был разбит в первом же сражении. Тогда он вернулся в Париж через Константинополь и подал прошение о зачислении его в армию, действовавшую в Италии.

Военные операции этой армии разрабатывались преимущественно бригадным генералом Наполеоном Бонапартом, командовавшим артиллерией и отличившимся при осаде Тулона. Войска успешно продвигались по побережью Средиземного моря в направлении Генуи, однако после падения Робеспьера Бонапарт был арестован. Две недели спустя его освободили, но он не мог вернуть себе прежнее положение в армии и отправился в Париж, в Военное бюро при Комитете Общественного спасения, пытаясь пробить свой стратегический план Итальянской кампании. Над ним довлели подозрения в якобинстве, и всё же Поль Баррас, возглавивший Директорию, взял молодого генерала под свое крыло, дав ему возможность отличиться. Тринадцатого вандемьера IV года Республики, то есть 5 октября 1795-го, Бонапарт вместе с капитаном Иоахимом Мюратом разогнал картечью из сорока пушек повстанцев-роялистов, пытавшихся восстановить монархию законодательным путем. Стрельба длилась с три четверти часа; на узкой улочке Сен-Рош и на паперти одноименной церкви остались лежать три сотни повстанцев, направлявшихся в Тюильри, чтобы побрататься с национальными гвардейцами, охранявшими Конвент. Республика была спасена; двадцатишестилетний Бонапарт заставил говорить о себе и получил прозвище «генерал Вандемьер»; 24 октября его произвели в дивизионные генералы — самый высокий чин в республиканской армии. Однако ему потребовалось еще несколько месяцев, чтобы преодолеть настороженность со стороны Директории. Только второго марта его сделали командующим Итальянской армией вместо заболевшего генерала Шерера. Успев перед отъездом вступить в брак с Жозефиной де Богарне, одной из жертв якобинского Борисфена возрожденные народы прославляют Вас — друга рода человеческого, воина-освободителя!»

Михал еще раз перечитал письмо. Не чересчур ли? Нимало. Бонапарт молод, напорист, любит славу и почет и готов на всё, чтобы их получить. С Богом!

— En avant et en arrière! Chasser et déchasser! Attention! Le moulinet des dames! La petite chaîne! Attention, messieurs! Le moulinet des hommes! La grande chaîne! Traversez![6]

Танцмейстер отбивал ритм своей тростью; аккомпанементом небольшому оркестру из двух скрипок, флейты и кларнета служили шелест шелковых платьев и шуршание ног по паркету. Великие княжны и фрейлины старательно проделывали шассе вперед, назад, вправо, влево: императрица приказала им. ежедневно упражняться во французском контрдансе, поскольку он сейчас в моде при шведском дворе. Братья Чарторыйские в камер-юнкерских мундирах отбывали танцевальную повинность вместе с ними; Адам стоял в паре с Елизаветой Алексеевной — Луизой, а Константин — с Анной Федоровной: Юлией. Обе раскраснелись и слегка запыхались. Кареглазая темноволосая Юлия с пухлыми губками и щечками выглядела еще совершенным ребенком; она искренне радовалась танцам, музыке, вниманию к себе. Белокурая Луиза напоминала статуэтку мейсенского фарфора, однако Адам даже сквозь две перчатки чувствовал тепло ее рук, только ее серые глаза смотрели холодно. Платон Зубов, выставлявший напоказ свою неразделенную любовь к Елизавете и часами предававшийся тоске по ней, лежа на диване или играя на флейте, уже не казался ему смешным. Луиза обладала не кукольной, а идеальной красотой, от которой перехватывало дыхание; при этом на ее челе лежала печать ума, а длинные тонкие пальцы говорили об одаренности и чуткой нежной душе, способной сопереживать, — но, увы, не переступая при этом через свой долг…

В начале августа, гораздо раньше обычного, двор переехал из Царского Села в Таврический дворец, а в Зимнем срочно заканчивали ремонтные работы. В Петербурге ждали прибытия графа Гаги и графа Вазы, то есть шведского короля Густава IV Адольфа, еще не достигшего совершеннолетия и не коронованного официально, и его дяди-регента герцога Сёдерманландского. Инкогнито августейших особ всегда было секретом Полишинеля и очень часто создавало недоразумения, вместо того чтобы позволить избежать их. Поскольку визит не являлся официальным, он не должен был насторожить другие державы, имевшие те или иные виды на Швецию, однако всем было понятно, что принц и герцог намерены провести в российской столице некие важные переговоры. Граф Эстергази, спасавшийся в Петербурге от якобинцев, пресмыкаясь перед Зубовыми, уверял, что Швеция примкнет к антифранцузской коалиции. Передавая его слова в очередной депеше, английский посол Уитворт всё же счел нужным отметить, что граф, скорее всего, принимает желаемое за действительное. Однако нет никаких сомнений, что императрица строит планы нового союза — по крайней мере, брачного.

У причала возле Зимнего дворца одна за другой швартовались баржи с разными припасами: на берег сгружали огромные корзины с морошкой и клюквой, бочонки с солеными рыжиками, греческими оливками, английским элем и испанским хересом; тянулись чередой обозы с Волги, доставляя осетров, стерлядь, берестяные туески с икрой, астраханские арбузы. Все прилегающие к дворцу улицы и Невскую перспективу тщательно мели и поддерживали на них чистоту; кавалергардам, заступавшим в караул, выдали новые черные перья на серебряные шлемы; а по ночам над Петропавловской крепостью взмывали в воздух одинокие шутихи: выписанный из Дрездена мастер Иоганн Вайсмюллер готовил фейерверки под надзором генерал-поручика артиллерии Петра Ивановича Мелиссино.