Легкий сквозняк. Наверное, ты открыл входную дверь и уходишь…

Нет, решил попрощаться. Вздрагиваю от твоего невесомого прикосновения. Твой голос. Так близко, словно звучит у меня внутри. Ты медленно ведешь ладонями по моей спине, словно пытаешься что-то нащупать. И говоришь. Совершенно не то, что я ожидала.

– У нее нет краев, у этой раны, которая все превращает в боль… Она больше тебя.

Руки в белых перчатках разлетаются над моими плечами, я вижу, как они вытягиваются, описывая круг, и бессильно опадают.

– Это детство? Родители? Ни один мужчина не способен так разрушить…

Я настолько не готова услышать это, что моментально начинаю плакать. Прячу лицо. Слезы текут сквозь пальцы, капают с локтей вниз, на парижскую мостовую.

– Они меня не заметили… Даже имени не дали…

Ты долго молчишь. Так долго, что мне опять кажется, будто ты исчез. Я боюсь обернуться. Потом ты произносишь, медленно и тихо, будто вытягивая слова с большой глубины:

– Твоей вины здесь нет. – И дальше, задумчиво, словно с самим собой: – Нужно много, очень много любви. Но она у тебя будет. Твой дар ее притянет, как магнит. Вот завтра придут люди, и каждый почувствует что-то хорошее, глядя на твои рисунки. И пропасть хоть чуть-чуть, но наполнится…

– Нет! – кричу я, поворачиваясь. – Нет! Ты ничего, совсем ничего не понял! Мне не нужны все эти люди с их дурацкой любовью! Я хочу, чтоб меня любил всего один человек! Один-единственный!

– А, – грустно улыбаешься ты, – тот самый «он», которого вы ждете всю жизнь…

– Да не он! Не он! А ты!

– Я? Ну, так я-то тебя люблю, – говоришь ты совсем обыденно и пожимаешь плечами. – Чем же еще я, по-твоему, тут занимаюсь?

– Ну да? – Я даже перестаю плакать от изумления. – Ты любишь весь мир. И меня как часть мира. Как камушек или птичку.

– Ты лучше многих малых птиц, – усмехаешься, а глаза печальны. – Не веришь?

– Ты так далеко! Я ничего о тебе не знаю! Я все время боюсь, что ты исчезнешь… А я… Я хочу вместе с тобой вязать свитера для пингвинов!..

– Ты умеешь?

– Нет!

– Ну, будем учиться, – вздыхаешь ты. Тяжело-тяжело.

И замолкаешь. Твое лицо белеет совсем близко, но я кожей ощущаю тот ненавистный невидимый ветер, что снова уносит тебя за тридевять земель. Ты по-прежнему смотришь на меня, но уже не видишь.

– Где ты сейчас? – в отчаянии шепчу я. – Куда ты деваешься каждый раз, едва мы приближаемся друг к другу? Не улетай, Скворец!

Ты едва заметно улыбаешься и легонько гладишь меня по щеке. То ли прося прощения, то ли прощаясь.

Внизу опять проходят двое, он что-то говорит, она смеется, он на ходу целует ее, она замедляет шаг… Нет, только не под нашими окнами, умоляю!.. Пронесло, повернули за угол, не отрываясь от своего занятия…

Но их волна зацепила меня и понесла. И я все-таки задаю его – этот унизительный, бестактный, бесконечно мучительный вопрос:

– И почему, скажи, почему ты совсем-совсем не воспринимаешь меня как женщину?!

– Я могу, – отвечаешь ты со своей невыносимой простотой. – Я не ангел. Но ведь чем ближе, тем больнее терять. Разве нет?

– Так ты все-таки исчезнешь?

– Ну, рано или поздно это со всеми случится…

– Да я не о том!

– А кроме этого, ничто не страшно! Пока человек жив, и ходит по одной с тобой планете, и дышит тем же воздухом – разве это разлука? Даже если вы на разных континентах. Живого всегда можно найти, протянуть руку, увидеть силуэт в окне…

– Так что же теперь? Не любить друг друга оттого, что мы смертны?! Какая глупость! Или любить, не привязываясь, как буддистский монах? Да ты… Неужели ты боишься?!

– Да.

– Но…

– Ты права. Все, что ты говоришь, правильно. Просто у каждого своя боль. И осознание совсем не означает исцеление. Но я иду. Иду к тебе. Ты веришь? Ты… сможешь дождаться?

– Ты… Я… – Я пробую что-то ответить, но потом просто делаю шаг навстречу.

И ты тут же вцепляешься в меня, как человек, летящий в пропасть.

Мы стоим над столицей любви, намертво обнявшись, и я не знаю, чье сердце набатом стучит у меня в висках: твое или мое?

– Ты забыл нарисовать лицо! – кричит Пашка.

– У тебя кончились краски? – предполагает Петька.

Ты приседаешь и смотришь на них своим пристальным, «здесь и сейчас», взглядом, под которым они, как всегда, смолкают.

– Нет. Я не забыл. И краски не кончились. Просто сегодня будет так.

Я первый раз вижу тебя без грима при свете дня. Ты кажешься бесконечно усталым и беззащитным. Мы выходим из отеля в утренний Париж, где пахнет свежими булочками и красавицы в кружевных колготках катят на работу, крутя педали своих вело.

Ты крепко держишь меня за плечи, будто боишься упасть.

– Куда пойдем? Что ты хочешь увидеть? – В твоем голосе та же бездонная усталость с легким призвуком нежности и печали.

– Я хочу увидеть тебя.

Сжимаешь мое плечо еще сильней, бредем куда-то, как два лунатика, врастая друг в друга с каждым шагом…

– Вы прилипли? – насмешливый Петька.

– Вы влюбились? – романтичный Пашка.

– Я знаю тут недалеко одну площадку, – произносишь ты, словно вдруг проснувшись, своим обычным мальчишеским голосом, – с тарзанкой, батутом и канатной дорогой!

– Ура! – вопят мальчишки.

…И вот на этой чудо-площадке в Булонском лесу меня и прорвало. Я стала рассказывать обо всем, начиная с пухового платка Железной Леди, проверяющей пыль под шкафами. И заканчивая… Да ничем не заканчивая, потому что я никак не могла остановиться.

– Говори, – просил ты, когда я замолкала, чтобы перевести дух.

– Ты не устал? Тебе не надоело? Ты можешь еще послушать?

– Я буду слушать столько, сколько ты будешь рассказывать. И даже когда ты замолчишь. Я буду продолжать слушать. Не сомневайся.

Когда мальчишки выдохлись и приползли к нам на скамейку, требуя еды и воды, был уже вечер.

– На выставку?.. – предложил ты, приподнимая одну бровь.

– Смеешься?!

– Ну, тогда к морю!

Мы уснули, едва оказавшись в вагоне. А наутро это была уже Бретань. Маленький прибрежный городок, чье название я, как всегда, забыла, едва услышав. Узкие улочки спускались к морю. И мы бежали по ним, взявшись за руки, все вчетвером…

Мальчишки прыгнули в воду, не раздеваясь. Я тоже – купальника-то у меня не было. Ты стоял босиком у кромки прибоя в закатанных джинсах и терзаемой ветром тельняшке, и твои серые глаза казались голубыми, потому что в них отражалось огромное небо.