– В июле? Вряд ли… Постерегите мальчишек. Я на берег.

– Беги потом прямо на вокзал, я приведу их и куплю билеты!

В палатке его не было. Не было в море. Не было на берегу. Буквы, обещавшие, что он вернется, уже стерлись. Часы на городской ратуше пробили половину.

Задыхаясь, Санька бежала вверх по узкой улочке, залитой беззаботным светом, по которой еще вчера они так легко и счастливо мчались вниз, навстречу морю…

Лихорадочно она всматривалась в соседние переулки, оглядывалась назад и все ждала, что он, верный своей привычке, сейчас возникнет ниоткуда и спросит насмешливо и нежно: «Мы опять опаздываем в Париж?»

Возникнет в последний момент, запрыгнет в закрывающиеся двери, не оставит ее одну…

Но поезд тронулся, а он так и не появился. Уплыл, махнув рукой, добрый булочник месье Дюпон, мелькнула привокзальная площадь, и вскоре он остался позади, безымянный городок на краю суши, родина ее счастья. Короткого, как вдох и выдох.

Начались аккуратные открыточные поля, а Санька все стояла, вжимаясь лбом в оконное стекло, и повторяла солеными губами:

– Не бойся! Я вернусь!

«Он вернется. Он придет в булочную отдавать палатку. Он все узнает и поедет за нами. Он прилетит следующим рейсом. Завтра же. Это не конец. Не разлука. Просто недоразумение».

И только в аэропорту она вдруг сообразила, что не оставила никаких координат. Ни малейшей зацепки. Что удалила даже Алешино письмо. И он знает только город, откуда вывел ее, взяв за руку, как ангел Лотову жену…

– Мадам плохо? Вам нужна помощь? Я позову доктора.

– Доктор не поможет, – сказала она мертвым голосом. – Это разлука. Это конец.

– Мне очень жаль! – воскликнул незнакомый француз и неожиданно от души ее обнял. – Не убивайтесь! Жизнь длинная, в ней еще будет много-много счастья!

– Спасибо, – прошептала Санька, и спасительные слезы затопили ее глаза, как морская волна.

* * *

На следующее утро она вынесла спящих мальчишек из душного вагона, прошла сквозь неработающие металлоискатели и оказалась на привокзальной площади своего родного города. Смотреть по сторонам не хотелось, она знала тут все наизусть, с закрытыми глазами. Но взгляд сам уперся в бодрую вывеску: «Закусочная „Парижанка“. Детские праздники, поминальные обеды. Круглосуточно».

«Добро пожаловать в реальность, – сказала она себе. – Сказка закончилась».

Всклокоченный, постаревший Алеша открыл дверь, отступил в глубину коридора и пробормотал:

– Господи, что я наделал…

Санька молча сгрузила ему на руки спящих Петьку с Пашкой и прошла в комнату.

Разлука пронзила ее насквозь, как острый меч, который проворачивался, стоило ей что-нибудь вспомнить. То есть постоянно. Санька думала, что хуже уже не будет. Она ошибалась.

Когда она увидела свою младшую – своего первого, самого выстраданного ребенка, – забившуюся в угол тахты, исхудавшую, каменную, почти потустороннюю, второй меч поднялся и медленно, с хрустом, вошел в ее сердце. Будто там было место для еще одной раны.

Пошатываясь, Санька приблизилась. Села рядом, прижала к себе безвольную темноволосую голову. Вся ее взрослая жизнь: дети, работы, романы, даже вчерашняя ночь на берегу моря – все на секунду исчезло, и она опрокинулась в собственное ненавистное, нескончаемое детство, где не было ничего, кроме этой слабой родной девочки, притиснутой к груди, и жажды во что бы то ни стало отвоевать ее у небытия.

– Санька… Ты тут…

– Да. И мы будем жить. Слышишь?

– Санька… Ты все можешь… Останови их, сделай что-нибудь…

– Конечно, конечно. Вот сейчас ты уснешь – и пойду разбираться.

– Я не могу…

– Давай-давай. А проснешься, будешь пить бульон. Твоему Алеше можно это доверить?

Санька уложила ее, подоткнула плед и прилегла рядом, гладя по спине, согревая.

– Расскажи что-нибудь… – прошептала младшая, совсем как в детстве.

Санька вздохнула, закрыла глаза. И, вздрогнув, тут же открыла: внутри был только он.

– Я лучше колыбельную… – И по привычке начала: – Под небом голубым…

Меч провернулся, горло перехватило. Белый мим, играющий на флейте, вырос перед ней как живой.

«Я все детство засыпал под эту песню».

И шум темнеющего моря, и его руки, не дающие ей обернуться…

Слезы текли на подушку с давно не стиранной наволочкой. Меч крутился, как веретено. А Санька все-таки пела.

Она была старшей. Была матерью. Она не могла отступить.

Допев до конца, она осторожно поднялась и выскользнула на кухню. Младшая спала.

– Впервые за неделю! – выдохнул Алеша. – Санька, ты бог. Я на тебя молиться буду.

– А пожрать у вас есть? Сейчас мальчишки проснутся…

– …и знаешь, что больнее всего, – говорил Алеша, рассеянно глядя, как Санька хозяйничает на кухне, – вопиющая несправедливость бытия. У нас только-только стало что-то получаться, тонюсенький слой жизни нарос над пропастью, какое-то крошечное, слабенькое «могу»… Я имею в виду эту историю с Катей и детским домом. Ты не в курсе, потом расскажу, сейчас сил нет… И вот, не дав не то что окрепнуть, хотя бы проклюнуться, жизнь опять размахивается – и нате! – раскатывает все железным катком, чтобы ничего, совсем ничего не осталось. Не раньше, не позже, именно в тот момент, когда…

Санька уронила пустую кастрюлю и проговорила сквозь зубы:

– Да уж, не раньше и не позже! Будто кто-то караулил, чтоб на взлете поймать… Слушай! – Она молниеносно подсела к нему, схватила за руку и прошептала, округляя глаза: – Может, это какое-нибудь родовое проклятие?

– Ох, Санька, ну ты даешь! – Он даже улыбнулся, тоже впервые за неделю.

– Погоди-ка, что у тебя там? Кольцо? Вы что ли… Да?!! Без меня?! И он еще жалуется на несправедливость бытия?! А это – справедливо? Когда все плохо – Санька, спаси! А когда…

– Тс-с! Разбудишь! А как было тебя позвать? Твои открытки приходили без обратного адреса, и на штемпелях всегда разные города…

– А почему она без кольца?

– Оно теперь с пальца спадает…

Санька яростно принялась резать картошку.

– Ну, платье-то хоть красивое было? – спустя минуту процедила она, свирепо смахивая с глаз отросшую огненную челку.

– Санька, не злись. Нашла время. Мы просто расписались, и все. Надо было срочно. Для усыновления… Знаешь, – он подошел и неуклюже, как медведь, обнял ее за плечи, – я тебе обещаю, когда все будет позади, мы устроим сразу две свадьбы. Вы обе – в белых платьях. А мы оба – в клоунских колпаках.