Подошедшую к ее столику официантку Лотта, опустив голову, попросила принести бокал вина, залпом осушила его и попросила повторить, а спустя несколько минут кровь будто бы сбавила свой ход, а покалыванье в пальцах прекратилось. Лотта вытащила ручку и лист бумаги и написала: «В чем проблема?» Она долго сидела, рассматривая эту написанную ее же рукой фразу. В том, что ей не удается заинтересовать студентов театрального отделения драматургией Брехта? Нет, дело в чем-то еще, проблема более глубокая.

И тут напротив вырос вдруг Таге Баст с камерой в руках. Перед глазами у Лотты поплыло, она вырвала камеру из его – как она заметила, довольно слабых – рук и, направив камеру на его бледное, слегка ребяческое и сейчас – ужасно напуганное лицо. Лотта положила камеру на диванчик рядом. Чтобы достать ее, Таге Басту пришлось бы перегнуться через стол. Однако он остался стоять на месте.

Случись это днем или неделей ранее – не говоря уж о паре месяцев, – и ее собственные поступки напугали и поразили бы ее. Но не сейчас. То, что было прежде, было не в счет. Его проект глупый и поверхностный, она в него не верит. Об этом Лотта сказала прямым текстом, и тогда Таге Баст быстро наклонился, схватил камеру и выскочил за дверь. В конце концов она собралась с силами и скрепя сердце отправилась домой. Почему, интересно, это называется «скрепя сердце»?

Дома Лотта забралась в постель и собиралась выключить телефон, намереваясь больше никогда его не включать, когда получила сообщение от Таге Баста. «Я верю в то, что вы говорите, даже когда это эгоистично, излишне политкорректно и пафосно, когда это чересчур назидательно и авторитарно, и в вашу фальшивую искренность я тоже верю, и когда вы врете – я и тогда верю вам. Я верю в целостность вашего образа».

Его наглость словно бы выгнала смятение, которое Лотта вознамерилась было безропотно принять – оно исчезло, и в голове прояснилось. Он, значит, возомнил, будто раскусил ее, и бросился ее анализировать и одновременно утешать? Говорил с ней вроде как по-взрослому, учил ее, как ребенка, но облекая слова в заботу. Ей что, поблагодарить его теперь, ведь он, оказывается, верит в нее, хотя и демонстрировал, будто на самом деле считает все ее действия глупостью? Ей хотелось послать его подальше, но что, если он тогда заснимет на камеру ее сообщение? И Лотта подумала, что именно этого он и добивается. Ну естественно! Он по-прежнему считает, что ему чего-то недостает, и хочет вывести ее из себя – в кино такое отлично смотрится. Ну уж нет, такого удовольствия она ему не доставит. Хорошо бы вообще отказаться от участия, но и этого нельзя – иначе Таге Баст решит, будто получил то, чего ему не хватает. Побыстрее бы все закончилось, хорошо, осталось недолго.

Лотта снова прокрутила в голове встречи с ним и опять не обнаружила ничего компрометирующего себя. Лекциями она, как правило, гордилась, пускай даже в последних все шло не совсем по плану, однако в этом виновата не она одна, а еще и студенты, зацикленные на сексе и выпивке. И Таге Баст, очевидно, полагает, что ему чего-то недостает, а, следовательно, у него, вопреки ожиданиям, не получилось отразить в фильме свой критический взгляд. Но с чего она решила, что он задумал снять критический фильм? Напрямую он ничего такого не говорил, но Лотте это казалось очевидным. Когда хочешь показать что-нибудь новенькое – а амбициозные студенты режиссерского факультета этого и хотят, – проще всего бывает найти недочеты или ошибки в каком-нибудь уже существующем, общепризнанном порядке. Истории неизвестны учителя и наставники, которые не знали бы критики со стороны представителей более юных поколений. Достаточно вспомнить Сартра. И та встреча у реки получилась вполне себе милой, и прогулки по лесу – тоже, а еще она угостила его бутербродом с деликатесными вешенками. А как же ее сегодняшняя выходка в пабе? На камеру она вряд ли попала – все-таки Лотта вовремя сориентировалась. И со стороны может показаться, будто действовала она, защищаясь. Сейчас, в конце, уже поздно давать задний ход, надо лишь вести себя с достоинством.

Пересилив себя, Лотта отправила в ответ Таге Басту эмодзи – поднятый вверх большой палец.

Она легла, думая, что если ей не удастся заснуть, то можно будет хорошенько обдумать то, о чем она размышляла днем – о соотношении слов с отчаянием, доверием и смятением.

Наконец она заснула и спала долго и крепко, однако на следующее утро все равно чувствовала себя вымотанной, как бывало в юности, когда Лотта бегала марафоны. Единственное, чего ей хотелось, – это спать и спать, и желательно, чтобы ей приснился сон, который можно записать: от этого ей всегда становилось легче. Ни лекций, ни встреч у нее не планировалось, она могла полностью отдаться усталости и остаться в постели. Неплохо бы взять палатку и спальный мешок, поехать в лес и улечься там прямо на мох, но мысль о том, чтобы сесть за руль или трястись в автобусе, была невыносимой. Сама себе Лотта сказала, что она уже много лет трудится, каждый день ходит в Академию искусств, и не важно, есть у нее лекции или нет. Она сидит там за компьютером или просматривает стопки документов, почему бы не отдохнуть пару дней, это будет полезно и для тела, и для души.

Лотта провалялась в постели все выходные, а в понедельник позвонила в Академию искусств, сказала, что заболела, и еще целый день не вылезала из-под одеяла.

Старая приятельница Лотты по университету, с которой она редко виделась, потому что та жила в Тромсё, время от времени страдала таким тяжелым психическим расстройством, что ее клали в психиатрическое отделение. В последний раз они встречались примерно год назад и, по обыкновению, обсуждали серьезное. Подруга была интересной собеседницей и смотрела на вещи совершенно иначе, чем Лотта. И нередко Лотта задавалась вопросом, не объясняются ли эти удивительно здравые подружкины размышления ее психическим диагнозом. Или подобные мысли появляются у нее из зависти: приятельница так необычно подходит к важным вопросам, что Лотте хочется подвести под это диагноз, чтобы завидовать меньше? Такая мысль пришла Лотте в голову сейчас, когда она лежала под одеялом, но еще она вспомнила кое о чем поважнее. В последний раз они встречались на вокзале – подружка была в Осло проездом – и обсуждали «Миф о Сизифе» Альбера Камю, который подруга собиралась поставить на сцене. Сама идея была дикой и провокационной: показать зрителям, как Сизиф затаскивает на гору камень, а тот скатывается вниз, снова и снова в одном бесконечном повторении, чтобы зрители поняли, что Сизиф, по утверждению Камю, счастлив.

Однако перед той встречей Лотта забежала в обувной магазин в торговом центре «Бюпортен» и как раз попала на распродажу. Она присмотрела там пару туфель, которые хотела бы купить, но времени у нее не было. Они с подружкой пошли в ресторан «Эгон» – подружка курила, поэтому столик выбрали на улице, – и обсуждали там, как лучше поставить «Миф о Сизифе» на сцене, а Лотта все никак не могла выкинуть из головы ту пару обуви. Отвлечься не получалось.

Когда до закрытия магазина оставалось десять минут, она прервала увлеченную собеседницу и робко сказала, что ей хотелось бы успеть до закрытия в магазин – купить туфли. Лотту душил стыд: еще бы, разглагольствуя о Сизифе, она тайком поглядывала на часы, и причиной тому была пара туфель. Приятельница бывала резкой, и Лотта уже приготовилась выслушать назидательную проповедь. Тем не менее подружка охотно поднялась и пошла в магазин вместе с Лоттой.