И очнулась только тогда, когда маленькая ручка легла на ее плечо.

Испуганно вскинула девочка глазами и замерла на месте…

Большие лучистые глаза тети Лели точно вливались ей в самую душу… Лицо строгое и спокойное в одно и то же время находилось на расстоянии двух вершков от ее, Вассиного, лица.

— Васса, — произнес твердый, спокойный голос, — я знаю все!

— Ах!

Это был и стон, и выкрик отчаяния в одно и то же время, вырвавшийся из самых глубин детской души.

«Все тайное да будет явно!» — вихрем пронеслась в голове Вассы нечаянная мысль, и она с глухим истеричным рыданием кинулась на грудь горбуньи.

Та быстро обняла ее своими нежными руками и прижала к себе.

— Девочка моя! Девочка! Как могла ты сделать это! Поправь же скорее дело, искупи свою вину, моя Васса. Верни унесенную тобою вещь!

Тут рыдания девочки достигли крайнего предела.

— Не могу! Не могу! — разливаясь в слезах, лепетала Васса… — Я сожгла… сожгла в печке… ее… работу Паланину… Сожгла! Сожгла!

И Васса судорожно прижалась к горбунье всем своим тонким, костлявым телом наголодавшегося в раннем детстве ребенка.

Руки тети Лели опустились.

Это было хуже, нежели она предполагала.

— Несчастное дитя! — произнесла она, мысленно содрогаясь. — Кто мог подумать!

Но она с внезапной стойкостью поборола свое волнение и, подняв залитое слезами лицо Вассы за подбородок, глубоко заглянула ей в глаза и проговорила тихо и печально:

— Расскажи мне откровенно и честно, как все это случилось, дитя мое!

Сбивчиво и прерывисто полилось из дрожащих детских губ горячее признанье. Заливаясь ежеминутно слезами, рыдая и всхлипывая, Васса приносила свою чистосердечную исповедь.

И как ее снедала злость против «цыганки», и как она возненавидела Паланю, и как завидовала вдобавок ей за то, что работа ее была много лучше ее, Вассиной, работы. Рассказав все без утайки, девочка смолкла и робко покосилась на тетю Лелю. Прекрасные глаза горбуньи были полны слез.

— Нехорошо. Нечестно ты поступила, Васса… Это большой проступок, большой грех, — глухо заговорила Елена Дмитриевна. — Ты можешь облегчить его только полным, чистосердечным раскаянием и признанием перед всеми своей тяжелой вины. Нельзя подвергать ради себя незаслуженному наказанию весь приют, девочка. Слушай же, что я тебе скажу, вот в чем будет состоять твое искупление: ты сегодня же, после вечерней молитвы, выйдешь на середину столовой и расскажешь при всех Палане о твоем поступке. Попросишь прощения у нее. Слышишь, Васса?

— Но тогда все узнают и меня выгонят! — вскричала полным отчаяния голосом девочка.

— Тебя накажут, да, потому что ты заслужила наказание. Но я буду просить Екатерину Ивановну не исключать тебя.

— Она не послушает вас и вернет меня домой! К отцу! О господи! — рыдала Васса.

Тетя Леля задумалась на минуту… Ее лучистые глаза померкли, потускнели. Резкая складка обозначилась на лбу. Она помолчала с минуту, потом заговорила снова:

— Тебя не выключат, слышишь, Васса? А если бы и случилось такое несчастье… Я помогу тебе перенести его. Я уйду вместе с тобою отсюда, буду воспитывать тебя и помогать тебе стать доброй и честной девочкой. Я не оставлю тебя, Васса!

— О! — могла только произнести маленькая приютка, и снова слезы обильным градом заструились по ее лицу.

* * *

В тот же час, отправив Вассу в рабочую, горбатенькая надзирательница прошла к начальнице приюта.

— Екатерина Ивановна, мне надо серьезно поговорить с вами! — произнесла тихим голосом тетя Леля, опускаясь в кресло, и без дальних проволочек поведала начальнице обо всем случившемся.

Вся честная, прямая натура Наруковой возмутилась до глубины души поступком Вассы.

— Вон! Ее надо выключить вон из приюта, — произнесла она решительным тоном, — она испортит мне других девочек… Дурную овцу из стада долой!..

— Но…

— Пожалуйста, не заступайтесь, Елена Дмитриевна, — вспыльчиво оборвала она надзирательницу. — Всем известно, что вы обладаете ангельской добротой. Но на все есть границы, моя милая.

Маленькая фигурка тети Лели выпрямилась при этих словах, словно выросла сразу. Глаза вспыхнули. Лицо побледнело…

— Так вы непременно удалите Вассу? — глухим голосом проговорила она.

— Обязательно! — прозвучал короткий ответ. — Такие проступки не могут быть терпимы в стенах приюта.

— В таком случае завтра же вы не откажите принять и мое прошение об отставке.

— Что? — Близорукие глаза Наруковой сощурились более обыкновенного, стараясь рассмотреть выражение лица ее помощницы. — Что вы хотите делать? Но это сущее безумие… Ради одной испорченной девчонки бросать насиженное место… бросать детей, к которым вы привыкли… нас, наконец… уж не говорю о себе… кто вас так любит… так ценит. Подумайте хорошенько, Елена Дмитриевна… Вы бедная девушка без связей и знакомств… Куда вы пойдете? Где будете искать места?

— Я все обдумала, дорогая Екатерина Ивановна, — твердо произнес снова окрепший голос тети Лели… — И я верю твердо тому, что сказал Христос в своей притче о заблудшей овце… Помните, как бросил все свое стадо пастырь и пошел на поиски одной заблудшей овечки? Я возьму к себе Вассу, если вы прогоните ее, и приложу все мои старания исправить девочку и сделать из нее хорошего человека. И верю свято — мне это удастся… Верю, что душа у нее далеко не дурная — у этой бедной маленькой Сидоровой. Не испорченная, отнюдь… Откуда у ребенка может быть дурная душа? Неправильное воспитание в раннем детстве, привычка лгать и притворяться, чтобы не быть битой, сделали таковою Вассу. А зависть к другим породила собственная неприглядная обстановка… Вы не знаете ее детства? А я знаю… Нет, нет, если и преступница она по вашему понятию, то преступница поневоле, и я не могу бросить ее на произвол судьбы. Повторяю, если вы исключите ее из приюта, я уйду вместе с нею. Этого требует мой долг!

— Долг! долг! — рассердилась Екатерина Ивановна. — Бог с вами, неисправимая вы фанатичка долга. Успокойтесь! Никто не исключит вашей Вассы, раз вы ставите такие ужасные к тому условия. Но девочку надо наказать примерно.

— А не думаете ли вы, что она наказана и без того достаточно? — тихо прозвучал вопрос горбуньи.

— Чем это?

— Муками, угрызениями совести, волнением и страхом за будущее и, наконец, публичным признанием ее проступка перед всем приютом, — отчеканивая каждое слово, говорила Елена Дмитриевна.

Екатерина Ивановна задумалась на мгновенье. Легкая тень промелькнула на ее добром лице.

— А пожалуй, вы и правы, — произнесли тихо губы начальницы.

Две тонкие руки протянулись к ней.

— Вы ангел, Екатерина Ивановна! — произнесла с жаром горбунья. — И если вам не противно поцеловать такого урода — поцелуйте меня.