Раскольников вышел. Он еще мог расслышать, как по выходе егоначался вдруг оживленный разговор, в котором слышнее всех отдавалсявопросительный голос Никодима Фомича… На улице он совсем очнулся.

«Обыск, обыск, сейчас обыск! – повторял он про себя, торопясьдойти, – разбойники! подозревают!» Давешний страх опять охватил его всего, сног до головы.

«А что, если уж и был обыск? Что, если их как раз у себя изастану?»

Но вот его комната. Ничего и никого; никто не заглядывал.Даже Настасья не притрогивалась. Но, господи! Как мог он оставить давеча всеэти вещи в этой дыре?

Он бросился в угол, запустил руку под обои и сталвытаскивать вещи и нагружать ими карманы. Всего оказалось восемь штук: двемаленькие коробки, с серьгами или с чем-то в этом роде, – он хорошенько непосмотрел; потом четыре небольшие сафьянные футляра. Одна цепочка была простозавернута в газетную бумагу. Еще что-то в газетной бумаге, кажется орден…

Он поклал все в разные карманы, в пальто и в оставшийсяправый карман панталон, стараясь, чтоб было неприметнее. Кошелек тоже взялзаодно с вещами. Затем вышел из комнаты, на этот раз даже оставив ее совсемнастежь.

Он шел скоро и твердо, и хоть чувствовал, что весь изломан,но сознание было при нем. Боялся он погони, боялся, что через полчаса, черезчетверть часа уже выйдет, пожалуй, инструкция следить за ним; стало быть, вочто бы ни стало надо было до времени схоронить концы. Надо было управиться,пока еще оставалось хоть сколько-нибудь сил и хоть какое-нибудь рассуждение…Куда же идти?

Это было уже давно решено: «Бросить все в канаву, и концы вводу, и дело с концом». Так порешил он еще ночью, в бреду, в те мгновения,когда, он помнил это, несколько раз порывался встать и идти: «Поскорей,поскорей, и все выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно.

Он бродил по набережной Екатерининского канала уже сполчаса, а может, и более, и несколько раз посматривал на сходы в канаву, гдеих встречал. Но и подумать нельзя было исполнить намерение: или плоты стояли усамых сходов, и на них прачки мыли белье, или лодки были причалены, и везделюди так и кишат, да и отовсюду с набережных, со всех сторон, можно видеть,заметить: подозрительно, что человек нарочно сошел, остановился и что-то в водубросает. А ну как футляры не утонут, а поплывут? Да и конечно так. Всякийувидит. И без того уже все так и смотрят, встречаясь, оглядывают, как будто ими дело только до него. «Отчего бы так, или мне, может быть, кажется», – думалон.

Наконец, пришло ему в голову, что не лучше ли будет пойтикуда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случаеудобнее, а главное – от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это онцелые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мограньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, чтотак уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян изабывчив и знал это. Решительно надо было спешить!

Он пошел к Неве по В—му проспекту; но дорогою ему пришлавдруг еще мысль: «Зачем на Неву? Зачем в воду? Не лучше ли уйти куда-нибудьочень далеко, опять хоть на острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, влесу, под кустом, – зарыть все это и дерево, пожалуй, заметить?» И хотя ончувствовал, что не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, номысль ему показалась безошибочною.

Но и на острова ему не суждено было попасть, а случилосьдругое: выходя с В—го проспекта на площадь, он вдруг увидел налево вход водвор, обставленный совершенно глухими стенами. Справа, тотчас же по входе вворота, далеко во двор тянулась глухая небеленая стена соседнегочетырехэтажного дома. Слева, параллельно глухой стене и тоже сейчас от ворот,шел деревянный забор, шагов на двадцать в глубь двора, и потом уже делалперелом влево. Это было глухое отгороженное место, где лежали какие-томатериалы. Далее, в углублении двора, выглядывал из-за забора угол низкого,закопченного каменного сарая, очевидно часть какой-нибудь мастерской. Тут,верно, было какое-то заведение, каретное или слесарное, или что-нибудь в этомроде; везде, почти от самых ворот, чернелось много угольной пыли. «Вот бы кудаподбросить и уйти!» – вздумалось ему вдруг. Не замечая никого во дворе, онпрошагнул в ворота и как раз увидал, сейчас же близ ворот, прилаженный у заборажелоб (как и часто устраивается в таких домах, где много фабричных, артельных,извозчиков и проч.), а над желобом, тут же на заборе, надписана была меломвсегдашняя в таких случаях острота: «Сдесь становитца воз прещено». Стало быть,уж и тем хорошо, что никакого подозрения, что зашел и остановился. «Тут все такразом и сбросить где-нибудь в кучку и уйти!»

Оглядевшись еще раз, он уже засунул и руку в карман, каквдруг у самой наружной стены, между воротами и желобом, где все расстояние былошириною в аршин, заметил он большой неотесанный камень, примерно, может быть,пуда в полтора весу, прилегавший прямо к каменной уличной стене. За этою стенойбыла улица, тротуар, слышно было, как шныряли прохожие, которых здесь всегданемало; но за воротами его никто не мог увидать, разве зашел бы кто с улицы,что, впрочем, очень могло случиться, а потому надо было спешить.

Он нагнулся к камню, схватился за верхушку его крепко,обеими руками, собрал все свои силы и перевернул камень. Под камнемобразовалось небольшое углубление; тотчас же стал он бросать в него все изкармана. Кошелек пришелся на самый верх, и все-таки в углублении оставалось ещеместо. Затем он снова схватился за камень, одним оборотом перевернул его напрежнюю сторону, и он как раз пришелся в свое прежнее место, разве немногочуть-чуть казался повыше. Но он подгреб земли и придавил по краям ногою. Ничегоне было заметно.

Тогда он вышел и направился к площади. Опять сильная, едвавыносимая радость, как давеча в конторе, овладела им на мгновение. «Схороненыконцы! И кому, кому в голову может прийти искать под этим камнем? Он тут, можетбыть, с построения дома лежит и еще столько же пролежит. А хоть бы и нашли: ктона меня подумает? Все кончено! Нет улик!» – и он засмеялся. Да, он помнилпотом, что он засмеялся нервным, мелким, неслышным, долгим смехом, и всесмеялся, все время как проходил через площадь. Но когда он ступил на К—йбульвар, где третьего дня повстречался с тою девочкой, смех его вдруг прошел.Другие мысли полезли ему в голову. Показалось ему вдруг тоже, что ужасно емутеперь отвратительно проходить мимо той скамейки, на которой он тогда, по уходедевочки, сидел и раздумывал, и ужасно тоже будет тяжело встретить опять тогоусача, которому он тогда дал двугривенный: «Черт его возьми!»

Он шел, смотря кругом рассеянно и злобно. Все мысли егокружились теперь около одного какого-то главного пункта, – и он сам чувствовал,что это действительно такой главный пункт и есть и что теперь, именно теперь,он остался один на один с этим главным пунктом, – и что это даже в первый разпосле этих двух месяцев.