– По мне что же-с. Вот только бы насчет расписочки следовалобы-с.

– Нацарапает! Что у вас, книга, что ль?

– Книга-с, вот-с.

– Давайте сюда. Ну, Родя, подымайся. Я тебя попридержу;подмахни-ка ему Раскольникова, бери перо, потому, брат, деньги нам теперь пущепатоки.

– Не надо, – сказал Раскольников, отстраняя перо.

– Чего это не надо?

– Не стану подписывать.

– Фу, черт, да как же без расписки-то?

– Не надо… денег…

– Это денег-то не надо! Ну, это, брат, врешь, я свидетель!Не беспокойтесь, пожалуйста, это он только так… опять вояжирует.[28] С ним, впрочем,это и наяву бывает… Вы человек рассудительный, и мы будем его руководить, тоесть попросту его руку водить, он и подпишет. Принимайтесь-ка…

– А впрочем, я и в другой раз зайду-с.

– Нет, нет; зачем же вам беспокоиться. Вы человекрассудительный… Ну, Родя, не задерживай гостя… видишь, ждет, – и он серьезноприготовился водить рукой Раскольникова.

– Оставь, я сам… – проговорил тот, взял перо и расписался вкниге. Артельщик выложил деньги и удалился.

– Браво! А теперь, брат, хочешь есть?

– Хочу, – отвечал Раскольников.

– У вас суп?

– Вчерашний, – отвечала Настасья, все это время стоявшая тутже.

– С картофелем и с рисовой крупой?

– С картофелем и крупой.

– Наизусть знаю. Тащи суп, да и чаю давай.

– Принесу.

Раскольников смотрел на все с глубоким удивлением и с тупымбессмысленным страхом. Он решился молчать и ждать: что будет дальше? «Кажется,я не в бреду, – думал он, – кажется, это в самом деле…»

Через две минуты Настасья воротилась с супом и объявила, чтосейчас и чай будет. К супу явились две ложки, две тарелки и весь прибор:солонка, перечница, горчица для говядины и прочее, чего прежде, в такомпорядке, уже давно не бывало. Скатерть была чистая.

– Не худо, Настасьюшка, чтобы Прасковья Павловна бутылочкидве пивца откомандировала. Мы выпьем-с.

– Ну, уж ты, востроногий! – пробормотала Настасья и пошлаисполнять повеление.

Дико и с напряжением продолжал приглядываться Раскольников.Тем временем Разумихин пересел к нему на диван, неуклюже, как медведь, обхватиллевою рукой его голову, несмотря на то, что он и сам бы мог приподняться, аправою поднес к его рту ложку супу, несколько раз предварительно подув на нее,чтоб он не обжегся. Но суп был только что теплый. Раскольников с жадностьюпроглотил одну ложку, потом другую, третью. Но, поднеся несколько ложек,Разумихин вдруг приостановился и объявил, что насчет дальнейшего надопосоветоваться с Зосимовым.

Вошла Настасья, неся две бутылки пива.

– А чаю хочешь?

– Хочу.

– Катай скорей и чаю, Настасья, потому насчет чаю, кажется,можно и без факультета. Но вот и пивцо! – он пересел на свой стул, придвинул ксебе суп, говядину и стал есть с таким аппетитом, как будто три дня не ел.

– Я, брат Родя, у вас тут теперь каждый день так обедаю, –пробормотал он, насколько позволял набитый полный рот говядиной, – и это всеПашенька, твоя хозяюшка, хозяйничает, от всей души меня чествует. Я,разумеется, не настаиваю, ну да и не протестую. А вот и Настасья с чаем! Экапроворная! Настенька, хошь пивца?

– И, ну те к проказнику!

– А чайку?

– Чайку, пожалуй.

– Наливай. Постой, я тебе сам налью; садись за стол.

Он тотчас же распорядился, налил, потом налил еще другуючашку, бросил свой завтрак и пересел опять на диван. По прежнему обхватил онлевою рукой голову больного, приподнял его и начал поить с чайной ложечки чаем,опять беспрерывно и особенно усердно подувая на ложку, как будто в этомпроцессе подувания и состоял самый главный и спасительный пункт выздоровления.Раскольников молчал и не сопротивлялся, несмотря на то, что чувствовал в себевесьма достаточно сил приподняться и усидеть на диване безо всякой постороннейпомощи, и не только владеть руками настолько, чтобы удержать ложку или чашку,но даже, может быть, и ходить. Но по какой-то странной, чуть не зверинойхитрости ему вдруг пришло в голову скрыть до времени свои силы, притаиться,прикинуться, если надо, даже еще не совсем понимающим, а между тем выслушать ивыведать, что такое тут происходит? Впрочем, он не совладал с своимотвращением: схлебнув ложек десять чаю, он вдруг высвободил свою голову,капризно оттолкнул ложку и повалился опять на подушку. Под головами егодействительно лежали теперь настоящие подушки – пуховые и с чистыминаволочками; он это тоже заметил и взял в соображение.

– Надо, чтобы Пашенька сегодня же нам малинового вареньяприслала; питье ему сделать, – сказал Разумихин, усаживаясь на свое место иопять принимаясь за суп и за пиво.

– А где она тебе малины возьмет? – спросила Настасья, держана растопыренных пяти пальцах блюдечко и процеживая в себя чай «через сахар».

– Малину, друг мой, она возьмет в лавочке. Видишь, Родя, тутбез тебя целая история произошла. Когда ты таким мошенническим образом удрал отменя и квартиры не сказал, меня вдруг такое зло взяло, что я положил тебяразыскать и казнить. В тот же день и приступил. Уж я ходил, ходил,расспрашивал, расспрашивал! Эту-то, теперешнюю квартиру я забыл; впрочем, я ееникогда и не помнил, потому что не знал. Ну, а прежнюю квартиру, – помнютолько, что у Пяти Углов, – Харламова дом. Искал, искал я этот Харламов дом, –а ведь вышло потом, что он вовсе и не Харламов дом, а Буха, – как иногда взвуках-то сбиваешься! Ну я и рассердился. Рассердился да и пошел, была не была,на другой день в адресный стол, и представь себе: в две минуты тебя мне тамразыскали. Ты там записан.

– Записан!

– Еще бы; а вот генерала Кобелева никак не могли там при мнеразыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как я нагрянул сюда, тотчас же совсеми твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, все знаю; вот иона видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мнепоказывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем,письмоводителем в здешней конторе, а наконец, и с Пашенькой, – это уж былвенец; вот и она знает…

– Усахарил, – пробормотала Настасья, плутовски усмехаясь.

– Да вы бы внакладочку, Настасья Никифоровна.

– Ну ты, пес! – вдруг крикнула Настасья и прыснула со смеху.– А ведь я Петрова, а не Никифорова, – прибавила она вдруг, когда пересталасмеяться.