Вот и Кристина попалась в мои сети, и я с радостью назначила ей свидание, только вот взглянув в ее вульгарно накрашенные глаза, вдруг почувствовала себя сволочью, жадной беспринципной тварью. Всего шестнадцать лет и явный запущенный невроз плюс миллион комплексов.

Инесса почувствовала мое настроение; она паслась возле переговорной комнаты, боялась, что я отговаривать их начну.

Мама Кристины держалась затравленно, казалось, что она побаивается дочь.

– Кристиночка такая сложная, – пожала плечами она, – у нас было с ней столько проблем. Никогда не хотела учиться, я так за нее переживала. А потом эта затея с Барби. Сначала я, конечно, против была. Но вижу, мой ребенок светится.

– И это правильно! – елейно улыбалась Инесса. – Красивая у вас девка, и правда вылитая Барби.

Кристина польщенно улыбалась, а я только печально качала головой.

Они обе, и Кристина, и мама, были одеты как нищенки. На маме были чуть ли не галоши и хлопчатобумажные колготки в рубчик (даже не думала, что их до сих пор производят), в руках потертая клеенчатая авоська. Кристина пусть и пыталась быть куклой, но платье ее было самосшитым, кружева – синтетическими и явно колючими, сапоги – заношенными. С застенчивой улыбкой мама призналась, что операцию оплатят деньгами, которые четыре года вся семья откладывала на черный день.

– Может быть, его и не наступит, этого черного дня, – вымученно улыбнулась она, – а доченька моя вот она, и ее жизнь нельзя откладывать на потом.

Потом я много раз видела ее в телевизионных ток-шоу. Ее волосы будто бы стали еще белее, губы – больше, улыбка – раскрепощеннее. Новообретенную грудь она несла гордо, как дорогой аксессуар.

В тот вечер за бокалом сухого чилийского вина я рассказала о ней Романовичу.

– Она ребенок. Она вообще не похожа на секс-идола. У нее узкие плечики и тощие ножки. Ее скорее пожалеешь, а не пожелаешь.

– Но ведь она теперь счастлива, так? – завел свою песню Романович, известный адепт секты «счастье объемом 330 мл».

И мне пришлось уныло подтвердить: так, ее глаза горят, подбородок гордо вздернут, и ее обещали взять на работу в известный стрип-клуб. Эта идея возбуждает ее, как прекрасную дебютантку мысли о венском вальсе на первом балу.

– Между прочим, в Америке полным-полно девушек ложится под нож пластического хирурга и в двенадцать, и в четырнадцать лет. И часто бывает так, что родители дарят дочке на шестнадцатилетие новую грудь или новый нос.

– Но это ужасно. Они маньяки.

– Нет, они просто раньше ко всему этому пришли. Вот увидишь, лет через пять эта мода и до нас доберется. Сначала рублевские дочки перекроят мордаши к выпускному балу, ну а потом и все остальные. Это как вирусная инфекция, главное одному начать.

– Я видела по MTV передачу. Там девчонка, тоже лет шестнадцать ей было, хотела быть похожей на Памелу Андерсен. Такая очаровательная девочка. В итоге ей пришили несоразмерную грудь, надули губы. И из эльфийской принцессы она превратилась в куклу из секс-шопа.

– А тебе не приходила в голову мысль, что кукле из секс-шопа легче устроиться в жизни, чем эльфийской принцессе? – подмигнул Романович.

– Если это и правда так, то я ненавижу время, в котором родилась, – мрачно заметила я.

– Ты моя романтичная дурочка, – он притянул меня к себе, опрокинул на ковер, прижал руки к полу. – Даже странно, что я от тебя без ума!

* * *

Моя триумфальная карьера продавца счастья началась в июле, а первого сентября я купила пузырек с жизнерадостно-оранжевыми капсулами – мое собственное фармакологическое счастье, которое следовало потреблять аккуратными микродозами, строго после еды, два раза в день. Мои первые антидепрессанты, вот уж никогда не подумала бы, что мне может это понадобиться. Пилюли радости ассоциировались с анорексичками, бьющими зеркала в припадке ненависти к себе, или с актрисами, которым впервые предложили сыграть роль не смазливой главной героини, а ее состаренной гримом матери, или с увядающими охотницами за миллионерами, которые роковым похмельным утром вдруг обнаружили, что с лица схлынул пряный морок поздней молодости. Да с кем угодно – этот город полнится неврастеничками и истеричками всех возможных мастей.

У меня начались перепады настроения. То сам черт мне не брат, и я пила текилу литрами и могла прокуролесить всю ночь напролет (а ведь даже в студенческие годы я была ох как далека от разбитной романтики пьяных вечеринок, о которых утром мало что помнишь, но пытаешься восстановить хронологию событий по цвету засохшей блевотины на ботинках), я могла отправиться в ЦУМ, купить дюжину разноцветных шелковых платьев и в одиночестве танцевать у зеркала под Sunny или When I Kissed The Teacher. Я могла назначить свидание увиденному на улице прекрасному незнакомцу, могла развести водителя такси на то, чтобы тот бесплатно отвез меня на Пироговское водохранилище, где так здорово сидеть на расшатанных деревянных мостках, болтая босыми ногами в воде и любуясь закатом. Я была готова плакать от счастья, целовать встречных прохожих, обнять весь мир и орать, что сама Вселенная играет в моей команде.

А потом внутри меня словно выключали свет, и я резко падала в склизкую яму, откуда не было видно закатов, не было слышно Sunny и даже не чувствовался вкус шоколадных пирожных, которыми я первое время пробовала лечить тоску.

И тогда я целыми днями валялась на диване лицом к стене, ничего не ела, не отвечала на телефонные звонки и ненавидела всех, кто смеет беспричинно улыбаться, пересматривать фильмы Вуди Аллена, бродить по бульварам, целовать любимых, смаковать вино.

– По-моему, у меня маниакально-депрессивное расстройство, – сказала я психотерапевту, которого нашла через Интернет.

– По-моему, у вас просто стресс, – пожал плечами он и предложил пройти курс психоанализа четыре раза в неделю, сто долларов за сеанс.

Я рассмеялась ему в лицо, и тогда он со вздохом выписал рецепт.

С тех пор в потайном кармашке моей сумки побренькивали оранжевые, как мини-апельсинчики, капсулы, и я принимала по одной, как только мне казалось, что я начинаю кого-то беспричинно ненавидеть.

А ведь я и сама понимала причину – моя внутренняя Амели не уживалась с внешней Круэллой. Я не могла, как Алена или Денис, полюбить свою работу всей душой, вернее, не просто полюбить, а искренне поверить в то, что грудные имплантаты – это панацея от всего на свете. И каждая моя бизнес-встреча была дилеммой: то ли дать себе заработать, то ли открыть очередной жертве глаза.

Сколько их было, скольких я пропустила сквозь себя, стараясь не запоминать ни лиц, ни судеб, моя избирательная амнезия была похожа на профессиональную привычку продажной женщины не запоминать лиц любовников. Потому что если запомнишь – впустишь в себя, а если впустишь, – потом не избавишься, сложенные аккуратными стопками пыльные образы так и будут храниться в дальних закоулочках памяти, иногда не вовремя всплывая на поверхность. Такие вот будильники для совести, безобидные, но с неприятным звучанием пожарной сирены.