лица. Варвара Спиридоновна поднатужилась и сквозь мокрую вату в голове вспомнила человечка — он много лет работал ее личным шофером. И она не раз недовольно жмурилась, когда ей попадал в глаза яркий блик от кольца-печатки на его обхватившей руль пятерне.

В полутемной, вонючей, полной храпа и бреда палате бывший шофер предложил Варваре Спиридоновне некий зеленоватый флакончик и выбор: дальнейшее позорное угасание среди сумасшедших или новенькая, с иголочки жизнь чуть иного, чем прежде, свойства и возможность принести пользу человечеству. Поразмыслить над этим предложением Варвара Спиридоновна была уже не в состоянии — постоянная боль раскалывала голову, а немногочисленные мысли застыли где-то под просверленной лобной костью, как мухи в холодце. Но она помнила, что сызмальства рвалась принести пользу человечеству. Выслушав посланника Начальства, она молча приложилась к флакончику и тем же утром была увезена под простыней в мертвецкую.

Так закончила свои дни пламенная Варвара Спиридоновна и возникла товарищ второжительница, немедленно поступившая в полное распоряжение Начальства, а годами позже откомандированная на захолустный перекресток в Химках, связывавший всего четыре осколка. Делом своей новой жизни Варвара Спиридоновна полагала вовсе не поиск вещей не в себе, который шел как бы в довесок, а перековку особо трудновоспитуемых монад. Сейчас в ее коррекционном отряде имени Девятого Термидора состояло всего трое фамильяров, но это было временное затишье — обыкновенно Варвара Спиридоновна усмиряла, обучала дисциплине, а потом передавала Начальству до полутора десятков монад за раз. Взамен Начальство почти не обращало внимания на существование лавочки в Химках, но товарищ второжительница все равно каменела, когда кто-нибудь из фамильяров, отправленный к почтовому ящику за газетами, приносил письмо с синей сургучной печатью.

— Я тебе, братец, как на духу скажу. Юлить никогда не умела и учиться не собираюсь, — зашептала Варвара Спиридоновна, нависнув над Славиком лысым черепом. — Подумай-ка, крепко подумай, для чего я тебе все это рассказываю? А чтоб гонор с тебя сбить, пока не поздно. Духовидение это чертово — не дар и не умение, а беда. Бубновый туз на спине. Как себя проявишь открыто — пиши пропало. Везде глаза, везде уши, узнают, что духовидец, — жизни тебе не дадут. Понял?

— Но не все духи злые, они почти как мы… — вжавшись в кресло, попытался возразить Славик.

От хохота на перечеркнутой шрамом лысине Варвары Спиридоновны проступил пот. Немного успокоившись, она глотнула еще коньяку, коснулась рукой макушки и, выругавшись сквозь зубы, нахлобучила парик обратно.

— Я ж тебе не о бесенятах толкую, — уже мягче продолжила она, — а о Начальстве. Нельзя перед Начальством себя обнаруживать. Они тебя, братец, в такой выбор между жизнью и гробом загонят, что ты предпочтешь гроб. Затравят, как зайца, подтолкнут, когда падаешь. Посодействуют твоей гибели всецело, а в последний момент с выбором и явятся. Что, мол, предпочитаешь — с концами помереть или в наше владение перейти? Всегда и со всеми духовидцами они так испокон веку делают. А когда ты потом поймешь, хватишься — тю! Ни жизни уже, ни воли. Сколько лет я на борьбу с эксплоатацией положила — и рабой стала. Второжитель себе не хозяин, он только бесенятам своим хозяин, а им самим Начальство владеет безраздельно. Что велено, то и делаешь. Проштрафился — упразднят. Ясно тебе?

— Может, я все-таки не духовидец, а так?.. — с робкой надеждой протянул Славик. Уяснил он из рассказанного не так уж и много, но почувствовал, что опять во что-то влип, и в груди растеклась ментолово-холодящая тревога.

— Еще ты круглый дурак, что неудивительно, — хмыкнула Варвара Спиридоновна. — А духовидение свое спрячь и никому не открывайся. Может, не заметили тебя еще. Не давайся им, братец. Забудь про перекрестки, спрячься в осколке поспокойнее и живи себе. И от Матильды своей держись подальше, через нее себя в первую голову выдашь. Где бесенята, там и Начальство.

При мысли о том, что от Матильды придется держаться подальше, Славику внезапно стало тоскливо. Он прежде и не задумывался о том, что, кажется, успел к ней немного привыкнуть. И как же она теперь одна, получится ли у нее найти Хозяина и свое сердце без посильной человеческой помощи?

— За Матильду не переживай, — сказала товарищ второжительница, словно прочитав его мысли — а может, и впрямь что-то прочитав, кто ее знает. — Я официальную бумагу Начальству подам, чтоб ее ко мне в отряд определили. Прибился, мол, фамильяр бесхозный. Перековка тут ой как нужна. Частицу ее Андрюша отыщет, он способный. Заживет припеваючи.

Варвара Спиридоновна пошарила в ящике прикрытого пыльной ажурной салфеткой стола, достала листок бумаги, написала на нем что-то, сложила вчетверо и протянула Славику:

— Вот на этот адрес иди сразу. Скажи — от Варвары Спиридоновны, просила документы мне выправить. За счет лавочки в Химках, он знает. А, вот еще тебе — на проезд и на чай с булочкой.

Славик послушно положил бумагу и плотный рулончик купюр в карман, и Варвара Спиридоновна крепко, по-мужски пожала его руку ледяной твердой ладошкой:

— Ну, с богом, его вроде как обратно нынче признали.

— Подождите, это… это мне прямо сейчас идти? — всполошился Славик. — Я же не готов. А Матильда? А попрощаться?..

— Долгие проводы — лишние слезы, — товарищ второжительница широким жестом указала на дверь. — И полуденный слой, самый спокойный, с минуты на минуту закроется. В следующем беспорядки и въезд в Москву по спецпропускам, оно тебе надо?

— Но я… — Славик встал, метнулся к двери, потом обратно, потом к проему, за которым начинались внутренние помещения лавочки. Где-то там Матильда, ни о чем не подозревая, болтала с троицей из отряда имени Девятого Термидора…

Варвара Спиридоновна обняла его за плечи, звонко хлопнула по спине, шепнула:

— Я ж добра тебе хочу, студент!

И, ловко приоткрыв дверь ногой, вытолкнула его на порог, в полупрозрачные блики солнца, которое отражалось от волн большого водохранилища. В спину Славику, глуша шум машин и визги детей на пляже, заревел уже знакомый гудок. Он обернулся — но дверь уже была закрыта на засов, на стук никто не откликался, а поверх зеленой краски висела бумажка с бескомпромиссной надписью: «УЧЁД».

***

Видимо, когда-то в этом помещении держали особо буйных, еще только подготовленных к приручению монад. На много десятков метров тянулись ряды зарешеченных вольеров, как за кулисами цирка, а в конце узкого коридора между ними темнел наглухо закрытый кондильяков короб — приспособление