Во-первых, возникшее у нас однажды ощущение, что наширодители нас предали, — возможно, только ощущение. Мы же должны оцениватьпоступок другого человека не по тому, что мы в связи с этим поступком чувствуем,а исходя из того, какова была мотивация этого действия внутри головы того, ктоего сделал (впрочем, подвергая анализу собственные действия и поступки, было быправильным думать иначе — о том, какой эффект наш поступок будет иметь длядругого человека). Как они могли знать, что лично для нас будет значить этот ихконкретный поступок, слово или хотя бы взгляд?

Во-вторых, даже если мы и не ошиблись в этом своем ощущении,если родители действительно предали нас, ориентируясь в своих поступках не нанаши, а на какие-то собственные интересы и нужды, то это, скорее всего, былосделано не по злому умыслу, ведь жизнь, мягко говоря, чуть более сложная штука,чем одни только отношения между родителями и детьми. Мы не стремимся поверятьнаши слабости окружающим, и это вполне естественно, ведь здесь присутствует всетот же страх, все то же недоверие. Наши родители не были исключением и,конечно, скрывали от нас свои слабости, собственную зависимость. Простить их заэто — вот то единственное, что здесь остается.

В-третьих, нам необходимо осознать, что наше недоверие кокружающим подчас вовсе не следствие «здравого рассуждения» и «жизненногоопыта», а просто наша еще детская привычка не доверять и сомневаться вискренности. Я не хочу сказать, что в мире людей нет и не может быть злогоумысла. Но жить так, словно бы он — этот злой умысел — то единственное, чтоесть между людьми, это вовсе не «естественная самозащита», а напротив — способлишить себя жизни, которая имеет смысл лишь в том случае, если мы все-таки способнына настоящую близость.

Готов согласиться — страшно доверять и страшно бытьискренним. Это риск — от него никуда не деться, ведь мы уже, что называется,стреляные воробьи, причем залп был произведен оттуда, откуда мы совершенно неждали подвоха. Но мы можем продолжать привычно бояться и дальше, а можемпереступить через свое детство, оставив его позади, чтобы идти навстречусобственной жизни. Тревога, каким бы ни было происхождение, никогда не являетсяхорошим советчиком в созидании хорошей жизни.

Нам ничто ее мешает (кроме вашего же страха, конечно) жить,исходя из презумпции, что доверие и искренность — естественное свойство любогочеловека. Пусть для кого-то это сложно, пусть чья-то жизненная история была вэтом смысле весьма и весьма подмочена его родителями, но это вовсе не значит,что предательство — это неизбежная составляющая человеческих отношении. Итолько наш страх, а вместе с ним недоверие и неискренность, — то единственное,что является по-настоящему серьезным камнем преткновения в создании близкихотношении, полных доверия и искренности.

Чувство одиночества и сострадание самому себе

«Одинокий человек — это только тень, а тот, кого не любят,одинок всюду и со всеми» — эти слова Жорж Санд о каждом, в чьей биографии былодетство. Испытывая глубокую внутреннюю тревогу, недоверие к людям и самомусебе, трудно не быть одиноким, а точнее сказать — не ощущать себя таковым.

О том, что такое одиночество, мы узнали в своем детстве.После очередного воспитательного мероприятия, проведенного родителями, ребеноктрадиционно чувствует себя нелюбимым, непонятым, ненужным и, соответственно,одиноким. Тогда-то мы и стали учиться сострадать самим себе, у нас появиласьспособность в каком-то смысле даже наслаждаться этими чувствами.

Здесь традиционно срабатывал обычный физиологическиймеханизм. Когда нас ругали и воспитывали, мы испытывали крайне тягостныеощущения, но как только эта мука прекращалась, нас оставляли в покое, а потомумы могли насладиться прекращением наказания. Именно в этот момент мы и чувствовалисебя одинокими, именно в этот момент мы сострадали самим себе. Регулярноесочетание положительного подкрепления (прекращение наказания) и соответствующихчувств (одиночества и сострадания самим себе) привело к установлению в нашеммозгу мощной условной связи — нам стали приятны эти чувства.

Парадоксально, но факт. Будучи в одиночестве, мы страдаем,но нам это приятно, пусть и подсознательно. В конце концов, какая разница, какмы добиваемся приятного! Мороженое, конечно, вкуснее соленого привкуса собственныхслез, но если в свое время эти слезы сочетались по времени и месту сположительным подкреплением (а так оно и было — в этом сомнений нет никаких!),то и они сойдут.

Отдаем ли мы себе отчет в том, что мы испытываемнаслаждение, переживая тягостное чувство одиночества и испытывая сострадание ксамим себе? Я думаю, что нет. Хотя стоит нам над этим задуматься, и мы заметим,что в этом утверждении есть своя сермяжная правда. И она печальна, поскольку,проникаясь такими чувствами, мы отказываемся думать о том, что мы можем бытьсчастливы в отношениях с другими людьми. У нас опускаются руки, и мы ничего неделаем для создания этого счастья.

А что если хотя бы временно забыть об этом чувстве? Что еслидать себе труд задуматься о том, каково наше реальное положение? Действительноли мы так одиноки, имея родителей? Да, часто они не понимали и не понимают нас,да, они имеют какие-то свои представления о том, как мы должны жить, что мыдолжны Делать и все такое прочее. Возможно, как раз это нас и смущает (напрягает,расстраивает, бесит), но, право, так ли много в этом мире людей, которыеискренне хотят нам счастья? Пусть они понимают его как-то по-своему, не так,как мы, пусть их попытки осчастливить нас не всегда удаются, но само этожелание — дорого стоит!

И быть может, это правильно — научиться ценить не то, чтоделается, а то, что хотят сделать. По крайней мере, в отношении наших близкихэто правило надо внедрять категорически! Конечно, нам бы хотелось чувствоватьсебя любимыми, нам недостаточно знать, что нас любят. Но для этого мы должныуметь говорить на одном языке, а это подчас трудно, если учесть разницу разныхжизненных опытов. Люди, пережившие войну, например, это совсем не те люди,которые не знают войны. Люди, которые воспитывались советской системой, этосовсем не те люди, которые выросли в годы перестройки и тем более в «новойРоссии».

Да, мы с нашими родителями разные, но одно и навсегдасвязывает родителей с их детьми — мы биологически (генетически) очень схожи сосвоими родителями. Мы наполовину их клоны — наполовину клон нашей мамы, анаполовину клон нашего папы. И это невозможно не заметить,, если мы смотрим нена то, что делают наши родители, а на то, как они это делают. Еслиприглядеться, то нетрудно заметить, что мы ведем себя точно так же, как они, —у нас те же повадки, такие же особенности реагирования. Возможно, мы проявляемто же упрямство, ту же силу характера, имеем те же слабости, недостатки иманеры.

Отличается наше внутреннее содержание, обусловленное тойсредой, в которой мы — то есть и мы сами, и наши родители — формировались, нопсихологический костяк — он похож, и очень! А если рассуждать таким образом, торазве оправданно винить родителей в том, в чем они не виноваты? У них не былодругой, а тем более нашей окружающей среды так что они просто не моглиполучиться другими. Может быть, сознание этого облегчит нам преодолениеразногласий? А если это удастся, то разве же мы не почувствуем себя куда болеесчастливыми? Я думаю, что почувствуем. По крайней мере, ощущение одиночества намуже точно не грозит.