«Мне так хотелось тогда, — на глазах у Алексея выступили слезы,— чтобы она меня поняла, чтобы она меня поддержала, чтобы сказала мне, что яправ, что я все делаю правильно... Ну или, по крайней мере, что я не делаюничего плохого... За что она меня наказывала?.. Мне это казалось настолькостранным... Она меня шлепала, а я кричал: „Мама, что ты делаешь?! За что?!“»Алексей все больше и больше напрягался, вспоминая эти случаи из своей детскойжизни — моменты, когда он чувствовал себя несправедливо наказанным матерью,когда испытывал унижение от того, что мать принимала сторону других детей иливзрослых; поступки которых он не считал «правильными».

Речь Алексея становилась все более путаной, он перескакивалс одной истории на другую, словно бы рассказывал их себе, а не мне. Я же видел,как с каждым последующим его словом, с каждым всплывающим в памяти эпизодом вАлексее поднимается обида на мать, чувство бессильного отчаяния, его детскийпротест, который он держал в себе все эти годы. Он никогда не говорил об этом сней и старался даже не вспоминать те столь тягостные для него случаи, нотеперь, когда он позволил себе это высказать, оказалось, что их простонесчетное число!

Чувство, которое до сей поры было столь сильно в немсдавлено, теперь поднималось, словно бы идущая откуда-то из глубины неведомаясила, она комом сдавливала ему горло, мешала говорить. В какой-то момент оностановился на полуслове, его голос задрожал, глаза расширились (я увидел этонесмотря на то, что он весь сжался, сильно наклонился вперед и прижалподбородок к груди). Возникла пауза, после которой Алексей откинулся на спинкукресла, стянул пальцами веки закрытых глаз к переносице и несколько раз глубоковздохнул.

«Что ты увидел?» — спросил я Алексея. «Я увидел бабушкинуквартиру... Мама ушла тогда от моего отца, сбежала... Мы переехали к ее родителям.Мне было что-то около четырех лет... Сейчас я понимаю, все тогда былинапряжены. Никто не знал, чем кончится эта размолвка между моими родителями. Умамы всегда были натянутые отношения с бабушкой, ее все боялись... бабушка былатяжелым человеком. Она меня не любила, ей не нравился мой отец, и я тоже ненравился. Впрочем, я тоже не любил отца — он пил, бил меня, но мне это было всеравно. Я боялся за маму, он страшно на нее кричал. Да... Мы переехали... Делобыло за обедом — дед сидел напротив, но он все время молчал, бабушка, мама,я... Может быть, еще кто-то, я не помню. Мне положили фасоль из банки... Яспросил: „Что это?“ Мне сказали: „Это фасоль, она очень вкусная!“ Я попробовал,она показалась мне склизкой и противной, и я ее выплюнул... Все стали что-товозмущенно говорить. Я сказал, что она невкусная. Бабушка стала кричать намать. Не помню, что она кричала, но, я думаю, что-то вроде „ему никогда ничегоне нравится!“, „кого ты воспитала?!“, „говорили тебе — не надо рожать!“ У меняв голове стоял шум... Там, наверное, еще кто-то был... Я стал говорить, что яничего такого не сделал, крик усилился. Потом мать взяла меня за плечо,вытащила из-за стола и потащила волоком в комнату, достала из шкафа ремень... Япомню ее глаза, я успел посмотреть ей в глаза... в них было столько злости...Сейчас я, правда, думаю, это было отчаяние... Она хлестала меня ремнем кудапридется, — тонким, как плеть, дамским... „Сколько можно тебя просить! Держисвое мнение при себе! Неужели нельзя молчать! Сиди теперь здесь! Понял меня —теперь ты наказан! Понял?!“ Она выбежала из комнаты, оставив меня на полу. Явидел, она плакала. А мне было невыносимо гадко на душе. Я не мог понять — зачто?! Сейчас понимаю, но тогда не понимал. Была только бессильная злоба. Я еененавидел и сказал тогда, сказал сквозь зубы самому себе, в одиночестве... Япытался порвать ремень и затолкать его под шкаф...»

И тут я спросил Алексея: «А что ты сказал?» В ответ онзакрыл глаза, провел по ним кончиками пальцев и произнес: «Я сказал: „Вырасту иубью тебя“. Сказал и испугался. Сам себя испугался. Подумал, что никогда этогоне сделаю. Затолкал ремень под шкаф и решил, что буду терпеть».

Больше мне особенно ничего не нужно было говорить Алексею вэту нашу встречу. Нынешние его отношения с матерью были хорошими, а ему простонадо было выговориться, рассказать кому-то эту свою «страшную» тайну. Вдействительности же она не была «страшной», и такие вещи дети подчас говорятсвоим родителям в глаза. Ребенок не понимает смысла своих слов — это просто жестотчаяния униженного и забитого существа. Впрочем, в случае Алексея это былмомент кристаллизации его иерархического инстинкта, так он через унижение иболь почувствовал тогда свою силу.

Вся эта сцена разворачивалась не просто в отношении отдельновзятого ребенка и его матери, сам Алексей прекрасно понимал, что матьнаказывает его не потому, что сама этого хочет, а потому, что испытывает насебе чудовищное давление со стороны своих родителей и еще «кого-то», когоАлексей не мог вспомнить и кого, возможно, не было в действительности. МатериАлеши было за него стыдно, он был словно гадкий утенок на птичьем дворе.Окружающие требовали, чтобы мать отказалась от своего сына, и он это понимал,несмотря на свои четыре года. И поэтому, когда она проявила свою слабость, онпроявил свою силу.

Но осталась невысказанность, и когда дистанция междуАлексеем и его матерью увеличилась, былые чувства поднялись в нем, но ненаходили для себя выхода. Он просто боялся идти домой, к своей матери,чувствовал это напряжение и, верно, подсознательно боялся, что «сдерживающуюплотину прорвет». До тех пор, пока он жил вместе со своей матерью, эти детские,не отреагированные прежде, не вышедшие наружу чувства обиды и отчаяниязаглушались в нем. Когда эта женщина сбежала, наконец, от своего мужа и отродителей, она смогла проявить в отношении своего сына и эмоциональнуюблизость, и психологическую поддержку. Это залечило детские раны Алексея, атеперь ему оставалось лишь вычистить себя изнутри, избавиться от этого груза.Психотерапевт оказался для этого подходящей фигурой.

Многие матери кричат от злости и досады. Некоторые дажеговорили мне, что много раз чувствовали, что могли бы убить своих детей. Однотакое переживание не приведет ребенка к всеохватывающему ощущению ужаса, ноесли оно представляет собой бессознательную позицию матери, то воздействует нанего, вызывая страх, что его покинут или уничтожат. В ответ ребенок развиваетпо отношению к матери такую ярость, что она почти ужасает.

Александр Лоуэн

Ты говорил: «Не возражать!» — и хотел этим заставить замолчатьво мне неприятные Тебе силы сопротивления, но Твое воздействие было для меняслишком сильным, я был слишком послушным, я полностью умолкал, прятался от Тебяи отваживался пошевелиться лишь тогда, когда оказывался так далеко от Тебя, чтоТвое могущество не могло меня достичь, во всяком случае непосредственно.

Франц Кафка («Письмо отцу»)

Хочешь драться — так дерись!

После того как мы впервые демонстрируем свои обиды, своюоскорбленность и свое недовольство поведением родителей, начинается новый витокнашего взаимного противостояния. Сначала родители пытаются обратить всепроисходящее в шутку. Конечно, им непонятно, почему, собственно, их ребенок наних обижается — «он же маленький», «он ничего еще не соображает», да и вообще«он должен знать свое место» и «не высовываться». Им непонятно, и онираздражаются.