Во всяком случае, она держала свои эмоции под контролем, когда речь шла об Эмерсон Макгэррити, и старалась общаться с ней так же, как и с остальными. Если кто-то и замечал, что она обращала на Эмерсон немного больше внимания, что у нее светлело лицо при виде Эм, что она расспрашивала ее чаще, чем других, о том, как она привыкает к университетской жизни, о ее занятиях, о семье, то никто не сказал ни слова, во всяком случае не ей. Она больше не хотела, чтобы Эмерсон узнала об их родстве. Она довольствовалась тем, что Эмерсон была рядом, была частью ее жизни. Было ясно, что Эмерсон ничего не знала о ранней беременности своей матери и что о существовании Ноэль постарались забыть. Ноэль приняла сознательное решение оставить все как есть. Она бы ни за что не повредила Эмерсон или ее семье, но так или иначе Ноэль решила навсегда остаться частью ее жизни. Найдя сестру, она не собиралась терять ее снова.

Она тянулась и к Таре. Бьющая через край энергия Тары служила противовесом мягкой, спокойной натуре Эмерсон, и Тара оказалась гораздо глубже, чем первоначально считала Ноэль. Большую часть своей жизни мать Тары проводила в психиатрических клиниках. Об этом Тара упоминала редко, и Ноэль была очень тронута, когда она рассказала ей об этом. Ноэль стала воспринимать любовь Тары к театру как выход из тяжелых переживаний ее детства и отрочества.

В жизни Ноэль была еще одна беспокоившая ее проблема: Сэм Винсент.

Множество молодых людей интересовались Ноэль, но сама она была увлечена – серьезно увлечена – только двумя за всю жизнь. Сэм был третьим.

Она встретила его на второй неделе после начала занятий, когда зашла в комнату Тары и Эмерсон, чтобы предложить им пару овсяных печений с орехами и изюмом. Она застала его там одного, потому что Тара и Эмерсон пекли пирожки в общей кухне, а он, растянувшись на тщательно убранной кровати Тары, писал что-то в записной книжке. Он поднял на Ноэль взгляд и непринужденно улыбнулся. И этого было достаточно. Эта улыбка сразила ее. Ноэль почувствовала, что внутри у нее все словно растаяло, и сердце забилось сильно, как в тот раз, когда она впервые вошла в эту комнату и увидела Эмерсон.

– Ты – Сэм, – сказала она, глядя на фотографию длинноволосого парня на туалетном столике Тары. Парень на фотографии казался мальчишкой. Стриженый парень на кровати был мужчиной. Худощавый и стройный, внешне не слишком мужественный, но мачо Ноэль никогда не привлекали. Густые темные ресницы затеняли его голубые глаза. Губы у него были пухлые, как бы слегка надутые. Только твердый широкий подбородок спасал его от излишней миловидности.

– Да, – сказал он. – Я жду Тару. Ты живешь в общежитии?

– Я – староста. Меня зовут Ноэль.

– Ах да. – Он сел, прислонившись к стене. Положив блокнот на кровать рядом с собой, скрестил руки на груди. – Тара говорила мне о тебе. Она считает, что ты классная.

Ноэль улыбнулась и села за письменный стол Эмерсон.

– Я рада, что она так считает. Она мне тоже нравится. – Она кивнула на блокнот. – Над чем ты работаешь?

– Пишу дневник. – Он немного смущенно усмехнулся. Потом поднял блокнот с кровати и положил себе на бедро. Руки у него были загорелые и покрытые темным пушком. – Решил попробовать, – сказал он. – Знаешь, записывать свои глубокие, тайные размышления.

Ответ ей понравился. Какие парни ведут дневники? Если бы она раньше не узнала в нем редкую личность, то теперь она бы в этом убедилась.

Они поговорили немного об университете и о планах Сэма на будущее. Он сказал ей, что знает Тару с детства, хотя Ноэль это уже было известно. В сущности, он не сказал ей ничего нового. Тара говорила о нем все время. Они обменивались какими-то словами, но этих слов могло бы и не быть. Они могли бы говорить о погоде или о том, что у них было вчера на ужин. Слова не имели значения. Что-то происходило на более глубоком уровне. Ноэль это чувствовала, и всем тающим, голодным своим существом ощущала, что и он это чувствует. По тому, как он не отрывал от нее глаз. По тому, как он улыбался ей, когда что-либо говорил.

Она предложила ему печенье и наблюдала за тем, как его загорелые, красивые пальцы разрывали обертку. Он откусил кусочек и слизнул крошку с губ. Взгляд голубых глаз был устремлен на Ноэль. Она представила его в своей постели, оба они обнаженные. Он был между ее ног, проникая в нее. Она даже не старалась стереть эту картину из памяти. Не будь он собственностью Тары, она бы спросила его напрямую: «Хочешь заняться любовью?» Таков был ее стиль. Зачем выбирать слова? И если бы он не принадлежал Таре, он бы ответил: «Да».

Но он принадлежал Таре, и в глубине сердца она знала, что так будет всегда.

Анна

Вашингтон, округ Колумбия 2010

Больше всего я боялась видеть Хейли под общим наркозом. Час, два или три казалось, что она умерла. Я пыталась успокоить себя мыслью, что в это время она не страдает. Но все равно ее отсутствие, недосягаемость меня пугали. Пару дней назад ей сделали переливание крови, и анализ резко улучшился, но теперь ей проводили аспирацию костного мозга. Это была бесконечная пытка, которой ее подвергали. Хейли мужественно перенесла, когда хирург рассказал ей о своих планах. Но у меня было такое чувство, что она бы его заела, если бы при этом не присутствовал Брайан. При нем она всегда вела себя образцово. Откровенно говоря, я предпочитала видеть ее сварливой. Мне нравилось, когда она ругалась с врачами. Сдерживать раздражение ей было неполезно. Но она хотела, чтобы папочка видел, какая она милая девочка, такой она, в сущности, и была, когда ее не накачивали стероидами и она не боролась за свою жизнь.

Мне казалось, что Хейли не вполне понимала все значение аспирации костного мозга. Они проверяли уровень МОЯ. Минимальные остаточные явления. Если бы он оказался слишком высок, это означало бы, что химиотерапия не дает эффекта и ей придется делать пересадку костного мозга. Такая перспектива ужасала меня. Это означало бы еще более изнурительную химиотерапию плюс облучение всего тела, разрушающее ее иммунную систему, и все только для того, чтобы подготовить ее к трансплантации. И нужно было еще найти донора. Так что если бы я умела молиться, я бы просила об очень низком уровне МОЯ. Очень-очень низком. Хотя потребовалось целых два года лечения, но одной только химиотерапии оказалось достаточно, когда она была еще младенцем. Теперь я надеялась на такой же результат.

Я убедилась, что у персонала был номер моего мобильника, и спустилась в кафетерий выпить чашку кофе и проверить, как обстоят дела в офисе. Брайан был в Бетезде на собеседовании по поводу работы. Он предложил отменить его, когда я сказала ему об операции, но я уговорила его поехать. «Я привыкла заботиться о ней одна», – чуть было не сказала я, но воздержалась. Сейчас не время обвинять его.

Я не вернулась в восточное крыло, а прошла в детское отделение интенсивной терапии. Уже не в первый раз после начавшегося у Хейли рецидива я бродила там, хотя младенцев сейчас держали в отдельных палатах, и я не могла их увидеть, как видела много лет назад. Я была этому рада. Я не хотела их видеть.