неге моего милого сердца. Никто не понимал меня… — Адам подошел к шкафу с книгами и достал ту, на которую посмотрел еще в первый раз, он, выдавая все за суетливые действия, открыл одну из страниц и начал читать, изменяя строки под себя. — Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве. Лучшие мои чувства я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили, я научился обманывать. — он захлопнул книгу и внутренне обрадовался, что девушка настолько погружена в свои тревоги, что не узнает откуда эти фразы. — Моя светлая душа напоролась на пики жестокости этого бренного мира и потемнела полностью. Я не любил тебя, Алина. Никогда и ни на долю сердца своего. Любовь потеряла всякий смысл, когда я осознал, как мне легко ее заполучить. Влюбиться в меня могла любая, стоило хоть доли заботливости проявиться в поведении моем. И именно из-за доступности я потерял всю необходимость любить и быть любимым. Но если от второго мне деваться было некуда, то первое решило взять свою судьбу в свои руки. Возможность любить в мучениях умерла. Любовь потеряла свое значение. Стоит ли воспевать то, что можно найти на каждом шагу? Разве люди любят пыль или воздух? К тому же, эта ситуация с Базаровым еще сильнее доказала мне, что любовь — пуста и никчемна. — Адам поднял голову и, загадочно покачав ей, выдохнул. — А теперь про тебя. Признаюсь, ты была очень искренней и откровенной. Даже наивной. Меня это тронуло… Алина. — он опустился на колени перед девушкой и коснулся руками ее дрожащих холодных колен. — Если бы я захотел жениться, завести детей и стать верным супругом, лишь ты стала бы мне спутницей, моя дорогая. — как только лицо ее расслабилось, Адам вскочил. — Но я другой. Я не такой как все… — он застыл у подоконника и уткнулся лбом в стекло, тараня застывшим взглядом вид из окна. — Я не чувствую ничего уже давно. Да, я галантен, да! Но это же лишь лицемерие, которое ты и еще десятки красавиц приняли за любовь. Девушки, когда же вы поймете, что не каждый, кто добр к вам, подарит это чувство! Как же я устал находиться среди глупых людей, что не могут прожить ни секунды, не влюбившись в меня, а я же просто добр и заботлив. Верно, стоит и эту манеру поведения уничтожить в моей душе. Я не создан для любви. — он резко повернулся к Алине. — Отношения будут смертью для нас, неужели ты не видишь? Твои мечты пусты, наполнены сказками и пустым звоном. Я был польщен твоим откровением, но мне оно было не нужно. Я не такой как все. — Адам снова подошел к рыдающей девушке, предварительно взглянув на книжную полку. — И помни, не всякий тебя, как я, поймет.

Он замолчал и вскинул гордую голову. Тишины не было, лишь постоянные вскрики Алины об этих чувствах, что оказались глупостью, чем-то абсолютно напрасным. Она поднялась и пересеклась с пустым и одиноким взглядом Коровьева, не выражавшим боле никаких чувств. Девушка закричала, хватаясь за его руки.

— Я не могу поверить! Адам, я не могу в это поверить! Скажи мне, что это сон! Что тебе нужно? Я дам. Я люблю тебя, Коровьев…

— Я не могу верить тебе, хоть и знаю, что ты любишь меня. — он глубоко вздохнул. — Уходи.

— Нет! — завопила она и прильнула к его груди.

— Не заставляй меня выталкивать тебя из квартиры. Уходи. — Адам повернул ее лицом к двери и, лишь оказавшись за ее спиной, он зажмурил глаза, стараясь не заплакать. — Я не создан для любви.

— Дай мне поцеловать тебя напоследок…

Музыкант укусил губу, понимая, что готов отдать все, лишь бы коснуться ее губ, но вместо согласия он лишь надменно ответил:

— Уходи.

Алина обернулась лицом к нему, ожидая увидеть хоть долю сочувствия, но холод заставил ее направиться к двери квартиры, которая уже поджидала ее открытой. Есенин, Чехов и Булгаков, раскрыв ее нараспашку, поджидали девушку у выхода, показывая зазывающие жесты руками. Когда Алина вылетела из квартиры, парни переглянулись и одновременно закричали на лестничную клетку прорепетированное раньше:

— Мы тебя ненавидим!

Дверь захлопнулась. Друзья обернулись на Коровьева, застывшего держась за косяк. По его щекам текли, извиваясь, слезы, а взгляд из надменного превратился в полный грусти. Он уткнулся лицом в локоть и зарыдал, шумно выдыхая. Его глаза были устремлены на входную дверь, куда убежала Алина. Все опустело и померкло, боль сочилась из глаз. Его огромное крепкое тело глыбой застыло у хлипкого прохода, корчилось и дрожало. Пока он упирался взглядом в дверь, он даже не заметил, как к нему справа подошел тот, для кого весь спектакль был устроен. Базаров молчал несколько секунд и наконец, тяжело выдохнув, произнес:

— Ты мерзавец. Но это было прекрасно. — Витя хлопнул его по плечу и скрылся в своей комнате.

Пока Адам вел свой монолог и очень увлеченно рассказывал о тяжелой судьбе Алине, Базаров успел вернуться домой и подслушать многие подробности импровизированной мести своего товарища.

Но когда дверь за ним закрылась, Чехов приобнял Есенина за плечи, Булгаков качнул головой, и все разбрелись по комнатам. Один лишь Коровьев стоял и плакал, выслеживая то ли путь, которым ушла его любовь, то ли развилку, на которой разбрелись они с Витей.

Глава 10. Ливень

На кухне закипел чайник. Коровьев осторожно подошел к нему, стараясь не привлекать внимание завтракающих товарищей. Булгаков доедал свой бутерброд, намеренно не смотря в сторону Адама, словно сам в чем-то провинился. Чехов то и дело устремлял взгляд на дверь, куда вот-вот должен был зайти Есенин. Без него Женя не чувствовал себя в безопасности, хотя и ростом был вышеи телосложением крепче. Казалось, что эти ребята уже срослись настолько, что мысли друг друга читать способны на расстоянии. Художник сжал в аккуратных пальцах серебряную ложку и продолжил атаковать взглядом вход в кухню. Наконец там появилась худая, но уверенная фигура Есенина. Он зашел без футболки, со взъерошенными мокрыми волосами и белым пушистым полотенцем на плечах. Без задней мысли он протянул руку Коровьеву, словно ничего не произошло, потрепал по голове Женю и улыбнулся Саше.

— Кого-то не хватает. — с усмешкой сказал он. — Зачем вы Базарова выгнали?

— Мы никого не выгоняли, его с утра не было. — суетливо пробормотал сжавшийся Адам. — Я уже ухожу. — он взял в руку горячую чашку и, несмотря на очевидную обжигающую боль, не изобразил ничего на лице. — Позови его. Пусть