Проносившийся мимо пейзаж и по сей день, вероятно, не слишком изменился со времен Средневековья. Ухоженные поля, согнувшиеся в три погибели женщины, работавшие там, были в тех же бесформенных черных платьях и платках, какие, должно быть, носили еще во времена Боккаччо. Изредка встречался в качестве подсобной силы бык или мул, хотя в основном тут трудились вручную.

Наконец Джеймс разыскал деревню, которую назвал старик, и, расспросив вокруг, нашел дом. Тот стоял на отшибе среди заросших сорняками участков: старик, подумал Джеймс, теперь, должно быть, слишком стар, чтоб их обрабатывать. Небольшие кучи металлолома — корпус обгоревшего грузовика, пара кусков искореженного металла от немецкой бомбы, пустой ящик из-под американских боеприпасов, — свидетельствовали о его новом промысле. Кучи застыли среди зловещей тишины. Весь дом, если не считать двух пристроенных комнатенок, был величиной не более хлева. Джеймс постучал в дверь. Крикнул: «Эй!» Ответа не последовало.

Он толкнул дверь и вошел в дом. Когда глаза свыклись с мраком, он различил кровать под окном, прикрытую тряпьем. Небольшая выпуклость над тряпьем постепенно выявила контур иссохшего старушечьего лица. Глаза, подернутые призрачной катарактой, слепо, не мигая, уставились в потолок.

— Buongiorno, signora, — тихо сказал Джеймс.

Женщина не шелохнулась, будто не слыхала.

Джеймсу показалось, что она при смерти. Он заглянул на кухню: там ничего съестного не было и в помине.

— Что, вы сказали, намерены предпринять? — Майор Хеткот в изумлении уставился на Джеймса.

— Я хочу, сэр, просить итальянцев, чтоб они его освободили, — сказал Джеймс. — Даже если он совершил что-то противозаконное, хотя это весьма спорно, его стоит освободить из чувства сострадания.

— Из чувства сострадания? — багровея, повторил майор. — Слушайте, капитан, в данный момент в шестидесяти милях отсюда более пяти тысяч наших солдат гниют в своих окопах по грудь в холодной воде под нескончаемым немецким обстрелом, не имея возможности даже встать и помочиться, чтобы не схлопотать в лоб пулю снайпера. Спросите их, что они думают о сострадании!

— Мне известно, сэр, как тяжело сейчас на передовой. — Майор недоверчиво крякнул, но Джеймс продолжал: — И все же, несомненный долг военной администрации придерживаться справедливости. А человек этот арестован без всяких на то оснований.

— Арестован его же соотечественниками итальянцами!

— Но в результате нашей операции…

— Которая, судя по вашему рапорту, потерпела полный крах! — парировал майор.

Джеймс смолчал.

— Неужели вам так-таки нечего предъявить этому аптекарю Дзагарелле? — вздохнув, произнес майор, переводя взгляд с Джеймса на Эрика.

— Нечего, сэр… — пробормотал Эрик.

— Насколько я понимаю, в результате его выпустили из заключения?

— Так точно, сэр, — сквозь зубы процедил Джеймс.

— Выходит, вы признали, по меньшей мере, одно задержание незаконным, — язвительно бросил майор.

— Так точно, сэр.

— Таким образом, выставив на явное посмешище союзную военную администрацию. — Майор указал на дверь: — Выметайтесь вон, Гулд. И вы, Винченцо. Постарайтесь оба как можно дольше не показываться мне на глаза.

— Слушаюсь, сэр, — сказал Джеймс и робко добавил: — Насчет того расхитителя провода, сэр…

Майор сверкнул на него глазами:

— Позвоню куда следует, хотя, ей-богу, у меня полным-полно куда более важных дел.

В тот вечер Маллони появился, как обычно, ровнехонько в семь. Но, церемонно ударяя в гонг, он явно еле сдерживал переполнявшее его ликование. Все прояснилось, едва он стал расставлять фаянсовую посуду: вместо обычных плоских тарелок, на которых подавалась «Тушенка с овощами», британским офицерам были предложены суповые миски.

— Эй, Маллони, в чем дело? — спросил Керник.

— Эта зуп, — произнес не без гордости Маллони. — Мясе зуп.

Выйдя из комнаты, он вернулся затем с треснутой супницей такой громадной, что едва удерживал ее в руках. Размером и формой супница напоминала немецкую морскую мину. Но едва Маллони приподнял крышку, Джеймс увидел, что внутри — кто бы сомневался! — темнела вязкая жижа, чем-то напоминавшая пиво «Браун Виндзор».

— Что-то новенькое, — одобрительно прокомментировал Уолтерс. — Молодец малый, старается.

Маллони переходил от одного к другому со своей супницей. Но по мере того как суп разливался, странная тишина воцарялась за столом. Исследуя содержимое своей миски, Керник буркнул: «М-да…»

Черпая себе суп, Джеймс отметил его необычную консистенцию. Наполовину он состоял из желеобразной массы, наполовину из совершенно ненасыщенной жидкости. Вглядевшись попристальнее, Джеймс понял, что Маллони создал этот суп путем нехитрого трюка, — использовав меньше жестянок «Тушенки с овощами», чем обычно, но разбавив содержимое значительным количеством теплой воды.

— Мясе зуп с овощны шарик, — важно объявил Маллони, разлив суп по мискам. — Приятны аппетит.

Учтивые до несокрушимости британские офицеры послушно взялись за ложки и погрузили их в миски.

Вскоре стало очевидным, что «мясе зуп» Маллони столь же отвратителен на вкус, как и на вид. Разведенные водой консервированные помои не имели ни малейшего вкуса, но при этом странным образом усугублялось гадкое ощущение склизкой прогорклости. Словом, как в отчаянии отметил про себя Джеймс, это было истинно мерзостное завершение истинно мерзостного дня.

Написав в Неаполь родным Энцо, что ей сообщили о его гибели, Ливия, однако, ответа не получила.

Когда мясо Пупетты было съедено, семейству Пертини пришлось примириться с тем, что еды уже почти не осталось никакой, кроме моццареллы, которую готовили каждый день из молока Пришиллы. В обычные времена, продавая этот сыр, они вполне могли бы обеспечить себя другим необходимым провиантом — например, мукой, солью. Но вывезти сыр было не на чем, потому приходилось съедать его самим, чтобы не пропадал. Порой казалось просто бессмысленным гнуть спину и трудиться ради того, что все равно придется выбрасывать, но Пришиллу все же доить было необходимо, чтоб у нее не воспалялись сосцы.

Мысли о тракторе, которого не было, изводили Ливию постоянно. Был бы трактор, можно было бы отвозить сыр на рынок. С трактором можно и землю пахать, и хоть как-то восстановить свои потери.

После того, как до деревни дошли слухи о гибели Энцо, Альберто неделю выжидал, потом возобновил свою атаку с новой силой. Будто в насмешку над их нищетой, он заявился к ним однажды днем в роскошном новом «бугатти». Высвободив из-за руля тучное тело, поднес Ливии белую булку — такую она не видала уже несколько лет. Хотела было отказаться, но, вспомнив об отце и о Маризе, поняла, что теперь не время проявлять волю и характер. Подавив гордость, она потянулась за хлебом, в намерении с почтением его принять. Альберто победно ухмыльнулся. Ливия бросила: