Где-то я прочла однажды, что счастье — это такая болезнь, которой очень трудно заразиться. Но, может, все-таки удастся?

— Смотрите, Наташа, внизу, вон там — Рим.

Мы летели над морем…

Все дело в том, что я пошел в свою мать, другого объяснения не нахожу. Впрочем, уже давно и не ищу. Отец всю жизнь занимался одним — делал деньги. Скупал компании, расчленял, продавал, покупал снова — без конца. И спал и видел, что я займусь тем же самым. Но мне хотелось летать — больше всего на свете. И я научился и даже получил лицензию коммерческого пилота — на его деньги. А мать… Она была способна смотреть на звезды, на море — часами. Просто стоять, и смотреть, и думать о чем-то своем, не произнося ни слова. У нее были глаза цвета спелой вишни. Отец так ее и называл — моя вишенка. Она любила его. Откуда я это знаю? Очень просто: когда он ушел, она стала пить. Сначала — чтобы забыть. Потом уже не могла остановиться. Она высохла и пожелтела. И умерла всего через пять лет после развода. Итальянское вино — страшная штука. Хотя… все врут насчет алкоголя. Руки — они ведь почти не дрожат, а почти не считается. И они вновь и вновь ложатся на штурвал — каждый раз, как впервые.

Да и как это возможно, летчику — пить?

А вскоре погибла Ро.

Я ни разу не слышал, чтобы кто-то назвал ее полным именем. Она просто не успела дожить. Оно написано только на ее могиле: «Роберта (Ро) Бартоли». Ей едва исполнилось двадцать два. Шесть из них она была моей. До нашей свадьбы оставался месяц.

В тот самый день, когда она не стала моей женой, отец сказал мне: «Плачь не плачь — Роберту не вернешь. Ты еще молод, тебе только двадцать восемь. Надо жить. Надо жить дальше». Он не понимал, что этого я как раз не хочу совсем. Но он был мой отец, он был стар и мудр, как змей, и я его услышал.

Я перестал плакать и стал пить. Сначала понемногу и только вино. Тогда я еще не знал, что вино — это самые горькие слезы. Ведь с чего начинается новая зависимость? С потери старой. Эта огромная дыра в груди, которая всегда голодна… Ее надо кормить. Все время.

И какая, в сущности, разница — чем…

Под нами Генуя. Самый обычный, как все, город. Вот разве что море. Разве что маяк. Берег, похожий на плавники, бурые от песка и крови. Знать бы еще, что она собирается тут делать? Зачем она здесь? И зачем с ней я?

— Вон маяк. Видите?

— Еще бы. По-моему, он виден даже с другого конца света.

— Это ля Латерна. Ей почти тысяча лет.

— А почему ей? Маяк же — он.

— Но у него женское имя, и это ведь неспроста. Кто лучше женщины способен позвать мужчину, указать дорогу домой? Вам это известно никак не хуже меня, правда? Вот и здесь, сейчас я оказался именно из-за вас. За тысячу лет мало что изменилось. Ля Латерна продолжает указывать дорогу.

— А вы не только летчик, Счастливчик. Вы поэт.

— В ближайшие минуты будет важно, какой я летчик. Мы садимся, Наташа. Она под нами…

Город упрятан между горами и скрыт облаками, ты почти пролетаешь мимо. Но вот самолет ложится на крыло, и долина раскрывается цветком, а в ногах ее — море. И значит, это в самом деле она — Генуя.

В этот момент наушники вновь ожили, и зазвучала та же непонятная английская речь. Счастливчик слушал, что-то говорил сам, снова нажимал разные кнопки и щелкал переключателями — ему было не до меня. Потом раздались какие-то звуки, шум ветра снаружи изменился, и самолет почти остановился в воздухе — во всяком случае, мне так показалось.

Не глядя на меня, он произнес:

— Если хотите по-настоящему удивиться и получить удовольствие, не смотрите вперед. Смотрите направо, на воду, не пожалеете.

Конечно же, я сделала, как он сказал. Справа было только море и ничего больше. Мы снижались, водная поверхность приближалась все больше, летела мимо все быстрее. Суши не было и не было, я решила, что мы садимся на воду, а ведь у самолета нет поплавков, и в тот самый момент, когда мы должны были ее коснуться и я от страха хотела зажмурить глаза, внизу промелькнул берег, бетонные плиты побежали навстречу, самолет словно завис над ними, не желая возвращаться на землю, чуть поднял нос, и я ощутила едва заметный толчок — мы приземлились…

… — Наташа, а я ведь не самый плохой пилот на свете, — его глаза смотрели на меня, и он смеялся. — На самом деле неплохой. А почти — оно ведь не считается, верно?

И я киваю и смеюсь в ответ его оливковым глазам, и внутри у меня начинают петь птицы. Я уже знаю, чувствую, я даже почти уверена, хотя как он только что сказал? Почти — оно ведь не считается, верно?

Она засмеялась, и я увидел, что она красива.