Но удивляет меня до сих пор совсем не это, потому что, когда тебе перевалило за сорок, то уже… И вспоминаю я не ее фигуру, ее тяжесть, гладкость и аромат ее кожи — а как она засмеялась тогда, мне в ответ. Ее прижатые наушниками светлые волосы и серые туманные глаза. Вот как на этой самой фотографии, да.

Впрочем, и ее тяжесть тоже.

И это не имеет ровно никакого значения — я ведь уже сказал, что на самом деле ничего этого не было. Не случилось. Просто не случилось, и все.

Только ей я об этом не рассказываю.

Никогда.

— Хотите, я покажу вам город?

Именно с этих слов все и началось.

В воздухе нет права на ошибку, хотя они все же случаются, и тогда чаще всего уже некого спросить: почему?

А на земле? Оказывается, что бутылка кьянти или мерло — единственно она и может ответить. Да и то если сама захочет.

На самом деле мне почти все равно, что пить, потому что все решает одно-единственное короткое мгновение — за секунду до — когда наконец-то можно почувствовать себя слабым. И поддаться, чтобы заглушить эту привычную ненависть — к себе, к этой самой слабости и даже к Ро, за то, что умерла.

Я откупориваю бутылку и наполняю бокал, и вино раскачивает его, глядя на меня глазами-виноградинами, и говорит со мной обо всем — о вечности, о Ро и еще о том, как же я все-таки похож на свою мать.

Потом — не помню, но только хочется еще и еще.

И даже небо, даже оно уже не спасает.

…Собственно, почему бы и нет? Она ведь всего-навсего красивая женщина со странной улыбкой и именем Наташа.

Вот именно.

— Хотите, я покажу вам город?

— У меня в жизни постоянно что-нибудь случается, я привыкла. Это трудно объяснить. Мне просто надо было сюда приехать, и все. Пока что я и сама не понимаю до конца — зачем. А слушаю себя и не заглядываю слишком далеко в будущее, потому что не вижу в этом никакого смысла. И когда что-нибудь такое приходит в голову и не отпускает, я верю… Ведь все вокруг неслучайно, правда?

— Не знаю. В жизни иногда происходят странные вещи. Странные и необъяснимые. Страшные. И, оглядываясь назад, понимаешь, что лучше было не доверять, не принимать никаких решений, не шевелиться. Может, небо бы и не рухнуло.

— Это не небо, Счастливчик, это иллюзия. Вам ли этого не знать. В настоящем мы с вами побывали совсем недавно, верно?

— Пусть. Не важно, как мы это назовем, сути это не меняет.

— И в чем же она, по-вашему?

— В том, что ранит больнее всего. В одиночестве. В одиночестве, которое не кончается.

— Кончается все, и одиночество тоже.

— Да, но только вместе с нами, когда уже поздно.

— А как же надежда? Она ведь не умирает. Потому что иначе — кому она была бы нужна?

Я смотрю на нее долго и, сам не знаю почему, вдруг говорю:

— Видите ли, Наташа, все очень просто. Дело в том, что у моей матери были такие вишневые глаза…

Ветер раскачивает мачты, запускает пальцы в волны, ерошит волосы.

Мы смотрим на море, и я понимаю, что хочу ее. Может быть, даже не только на сегодняшний вечер. Но об этом я стараюсь не думать. Изо всех сил. Несмотря на надежду, которая в самом деле не умирает.

Я так и не предложил ей показать город и ничего другого тоже. Ни к чему начинать то, что рано или поздно обязательно закончится.

И скорее всего — плохо.

Утро было, как назло, звонким и радостным. Солнечные иглы проникали сквозь жалюзи, сквозь опущенные веки, кололи и совершенно не давали спать. Я открыл глаза. Стоявшая на столе, прямо напротив кровати, бутылка была совершенно пуста — и это первое, что я увидел.

Впрочем, скорее всего и это тоже иллюзия — кто знает?

Но ведь что-то же должно остаться. Хоть что-то — море, маяк, Аванти.

И конечно же — Наташа…

…Почти вплотную пробегают, покачивая стройными бедрами, оливковые рощи. За ними степенно вышагивают по склонам виноградники — с изящными лигурийскими усиками и в шляпах. Я веду машину и изображаю Наташе знакомого священника, почти совершенно глухого, с которым все время случаются из-за этого разные истории. Она хохочет и хохочет, запрокидывая голову, и концы ее алого шелкового шарфа на ветру, как снопы пламени из реактивных сопел — аванти, аванти, вперед…

Санта Маргарита — всего-навсего