class="p1">Удивительно думать, что эта встреча происходила во время Карибского кризиса, когда весь мир оказался на грани ядерной катастрофы. Вот уж действительно черно-белый Никита Сергеевич: в это время им был спровоцирован ядерный конфликт, а он не поленился потратить время на разговор с поэтом, с которым обсуждал очищение общества и государства от сталинизма.

Сразу несколько человек, иногда очень далеких друг от друга, готовили в общественном сознании прорыв, случившийся благодаря публикации в ноябре 1962-го небольшой – шесть авторских листов – повести никому не известного автора.

Лев Копелев и Раиса Орлова, вдохновленные в октябре 1961 года антисталинским пафосом XXII съезда, выносом Сталина из Мавзолея и речью Твардовского на партийном форуме, стали уговаривать Солженицына передать рукопись “Щ-854” в “Новый мир”. Спустя годы спор о том, кто решил отправить “Ивана Денисовича” в небезопасное редакционное путешествие, привел старых друзей Копелева и Солженицына к разрыву отношений (хотя, вероятно, это был только повод, конфликт превращался в идеологический). Зато никто не спорит с тем, что следующей в цепочке была Анна Самойловна Берзер, редактор отдела прозы, которую, впрочем, недолюбливал Твардовский. Рукопись с псевдонимом А. Рязанский все-таки попала на глаза главреду. Наутро он звонил Копелеву: “Анна Самойловна сказала, что это вы принесли повесть лагерника. Что же вы со мной о всяком говне говорили и ни слова о ней не сказали. Я читал всю ночь”.

Наконец, публикацию обеспечила сама редакция, которая еще поиздевалась над Главлитом, не знавшим о решении Хрущева и оторопевшим от наглости “Нового мира”, отправившего в цензуру лагерную повесть. Однако Солженицын с глубокой неприязнью отзывался о ключевых сотрудниках “Нового мира”. Алексей Иванович Кондратович, замглавного, рабочая лошадь редакции, изображался Александром Исаевичем так: “Маленький, как бы с ушами настороженными и вынюхивающим носом, задерганный и запуганный цензурой”. Задерганный – да, но, конечно, не запуганный. Честный, профессиональный, преданный Твардовскому. “Новый мир” для Солженицына был недостаточно радикальной частью советской системы. Он таким и был, и не мог быть иным. Только вот без его статуса главного литературного журнала СССР повесть не перевернула бы сознание целой страны. Недаром Кондратович записывал в своих дневниках: “Солженицын пришел к нашему двору, потому что двор был таков”. И далее: “После № 11 за 1962 год с повестью «Один день Ивана Денисовича» стрелка нашего журнала, указывающая на правду и единственно на правду как на первый и последний, единственный критерий искусства, – эта стрелка стала видна всем”. Так родился феномен, который вошел в историю как “Новый мир” Твардовского. Так родился феномен Солженицына.

Лебедев, перекинувший мостик между редакцией, искавшей способ не совершить faux pas и не угробить публикацию на первых же подступах к ней, потом, когда первая эйфория прошла, а последующие тексты Солженицына создавали проблемы, в сердцах говорил, что зря помог с прохождением рукописи в печать. А как бы он хотел? “Иван Денисович” не мог не открыть шлюзы. Любой знаковый акт либерализации приводит к тому, что общественные настроения выходят из-под контроля и начинают подтачивать самые основы системы. Тут-то и возникает реверсивное движение: государство начинает брать общество, в том числе в его литературной ипостаси, под обратный, еще более жесткий контроль. Помощнику первого секретаря “Иван Денисович” вернулся бумерангом. После отставки Хрущева Лебедева из аппарата ЦК сослали в Политиздат, и спустя короткое время он умер в возрасте пятидесяти лет.

Разгром “Нового мира” в 1970-м расшифровывался как естественный результат “заморозков” после 1968-го. После многолетней осады цитадель внутрисоветского, внутрисистемного либерализма пала. Кондратович в своих дневниках сетовал на то, что гибель этого острова не столько свободы, сколько правды прошла почти незамеченной – даже читателями. Находились такие, кто отказывался от подписки, но “их было мало”. Для радикальных противников советской власти проект Твардовского уже не был важен: давно наступила эпоха самиздата и тамиздата. Своим “Бодался теленок с дубом” Солженицын вынес приговор “Новому миру”, а отвечая ему в 1975 году, Лакшин констатировал: “Солженицын долго был воплощением нашего мужества, нашей совести, нашей бесстрашной памяти о прошлом. Но что делать, если и эта подпорка падает? Надо научиться жить без нее”.

“Один день Ивана Денисовича” подточил основы системы – это сыграло свою роль и спустя четверть века, когда зашатался Советский Союз. Но действие его оказалось не слишком долгосрочным, десталинизации общественного сознания не произошло, эта публикация в сегодняшних представлениях – всего лишь факт дистанцированной истории. Сталинизм переживает ремиссию, а появление нового “Ивана Денисовича” не обратит на себя внимание. Впрочем, оно и невозможно.

Остается только вспоминать те июльские дни надежд: 46-летний Лебедев, сидя в небольшом кабинете на Старой площади, набирает телефонный номер поэта; вдохновенный 52-летний Твардовский вызывает телеграммой 43-летнего Солженицына; писатель в холщовых штанах и в рубашке с распахнутым воротом поднимается по широкой лестнице еще в старом помещении “Нового мира”, не так далеко от того, куда скоро переедет редакция и где спустя восемь лет ее уничтожат. Чай и бублики из магазина на углу Чехова и Садового.

О неискренности в литературе

Бешеная слава “Нового мира” в перестройку. Голубая обложка знаменитого журнала. Когда в 1988-м в “НМ” был опубликован “Доктор Живаго”, я, юный юрист, мечтавший стать писателем или как минимум журналистом, направил письмо в редакцию с подробным обоснованием того факта, что в фамилии Свентицкие Пастернак зашифровал польское слово Święto – праздник. Думаю, что фамилия действительно имела такое происхождение, но вряд ли Борис Леонидович нечто специальное имел в виду. Из редакции мне что-то холодно ответили (тогда были обязаны отвечать читателям; вскоре тяготы этой обязанности я испытаю на себе в качестве литсотрудника прогрессивного журнала ЦК КПСС “Диалог”), я обиделся… Когда мне позднее посчастливилось пользоваться разоренной шикарной библиотекой редакции газеты “Известия”, я радовал библиотекарш запойным сквозным чтением экземпляров “Нового мира” 1960-х. Подборки журнала в моей библиотеке, в отличие от многочисленных книжек “Иностранной литературы”, “Искусства кино” и “Времени и мы” (я трудился московским представителем этого эмигрантского, сначала израильского, а потом американского издания), нет. В букинистическом мне удалось пополнить коллекцию за копейки купленной седьмой книжкой “Нового мира” за 1969 год (искусственно сдерживавшийся тираж — 125 550 экземпляров, подписан в печать с сильным опозданием из-за цензуры, причем по частям – с 25 июля по 4 августа, сдан в набор 26 мая – два месяца разборок!). А потом с разрешения дочери Александра Евгеньевича Бовина забрал из библиотеки классика политического анализа десятый номер за 1963 год с его статьей про разногласия с компартией Китая – важная по тем временам тема (подписано к печати 21 октября, почти