Из чаши блещущей пить новый свет, привет!

230 Вы счастливы: все облака рассеет он,

Окутавшие солнце жизни. Но и нас

Не презирайте: луч божественный его,

Не отвращая взор, искали мы!

Един Альфадер, вестники бесчисленны его.

235 Ты ненавидишь Беле сыновей. За что?

Потомку бонда вольного они сестру

Отдать не захотели: Семинга в ней кровь,

Прославленного сына Одина; их род

Восходит к Валхалле — и тем они горды.

240 Но не заслуга род, а счастье, скажешь ты,

Заслугою, о юноша, никто не горд,

Но только счастьем; ибо лучшее есть дар

Благих богов. И не гордишься ли ты сам

Геройством подвигов, могуществом своим?

245 Ты сам ли силу дал себе? Не Тор ли сплел,

Как ветви дуба, крепко мышцы рук твоих?

Не Тора ль мужество в груди твоей крутой —

Ограде из щитов — ликует? Не его ль

Сверкает молния в огне твоих очей?

250 Уже у колыбели пели норны песнь

Высокую твоей судьбы. Заслуга то

Твоя не более, чем конунгов — их род.

Не осуждай другого гордости, твоей

Да не осудят. Ныне конунг Хельге пал».

255 Прервал тут Фритьоф: «Хельге пал? Когда и где?»

«Ты знаешь сам, меж тем, как строил ты, в горах

У финнов воевал он. На скале нагой

Там древний храм в честь бога Юмалы стоял.

Он заперт был и брошен с давних пор. И лишь

260 Чудовищный, старинный бога лик еще

Висел, обрушиться готовый, над дверьми.

Никто не смел приблизиться: из рода в род

Преданье шло в народе: первый, кто дерзнет

В святилище вступить, тот Юмалу узрит.

265 То Хельге услыхал, и в ярости слепой

Он к богу ненавистному наверх полез

Тропами дикими, чтобы низвергнуть храм.

Дверь замкнута была, и ключ заржавел в ней.

Тогда, схватившись за столбы дверные, он

270 Гнилые косяки потряс: и с треском страшным бог

Низринулся с дверей и, падая, убил

Валхаллы сына; так он Юмалу узрел.

К нам ночью весть о том пришла. Один теперь

На троне Беле Хальвдан; руку протяни

275 Ему, богам пожертвуй мщением своим;

Сам Бальдер жертвы ждет, я жду, его слуга,

Как знак, что не осмеян мирный бог тобой,

Коль ты откажешься — напрасно создан храм,

Напрасна речь моя». Тогда переступил

280 Порог, обитый медью, Хальвдан; молча он

От страшного поодаль с робким взором стал.

И Фритьоф щит златой приставил к алтарю,

И ненавистника брони он отвязал

От стана: безоружным подошел к врагу

285 И молвил: «В этой битве благородней тот,

Кто первый руку мира даст». Тогда совлек

Стальную рукавицу Хальвдан покраснев,

И с давних пор разрозненные руки вновь

Сплелись в пожатьи верном, мощном, как скала.

290 Проклятье старец снял тогда с главы того,

Кто изгнан был и Волком храма наречен.

И тотчас Ингборг в горностаевом плаще,

В одежде брачной появилась среди дев,

Как на небесном своде месяц среди звезд.

295 Она приникла со слезами на очах

Прекрасных к сердцу брата, он же, умилен,

Сестру склоняет нежно к Фритьофу на грудь.

И руку подала она над алтарем

Возлюбленному сердца, другу детских дней.

ЭСАЙАС ТЕГНЕР

Письмо о «Фритьофсаге»

В то время, когда я писал «Фритьофсагу», шведские литераторы — для примера довольно назвать одного Леопольда — были уверены, что так называемая готическая поэзия, какой бы талант ни взялся за нее, ошибочна в самом начале своем.

Утверждали, что она основывается на нравах и понятиях столь грубых и на общественном порядке столь несовременном, что с ними невозможно согласовать поэзию настоящего времени. Последнюю считали по справедливости дочерью новейшего просвещения, в которой наш век узнает свои собственные черты, но только украшенными, идеализированными.

И точно, всякая поэзия должна выражать дух своей эпохи и степень ее образованности; однако ж есть общие отношения и страсти человеческие, которые во все времена должны оставаться неизменными и могут быть названы основным капиталом поэзии.

Еще Линг I, хотя не всегда с одинаковым успехом, пользовался северными преданиями, по большей части для драм. Было замечено, что в высоком даровании его лирическое настроение преобладает над драматическим и что он внешнюю природу лучше изображает, нежели внутреннюю со всеми ее оттенками.

Что тем не менее северная сага может быть удачно облекаема даже в драматическую форму — доказывают трагедии Эленшлегера, и я должен сознаться, что первоначальную идею «Фритьофа» подал мне его «Хельге».

Цель моя в этой поэме состояла, однако ж, не в том — как многие по-видимому думают, — чтобы переложить сагу в стихи. Самоа беглое сравнение могло бы удостоверить всякого, что не только развязка совершенно другая в саге ив поэме, но даже многие отделы, например II, III, V, XV, XXI, XXIII, XXIV, не имеют никакого или почти никакого основания в саге. Нет, не в этой именно, но в разных исландских сагах, вместе взятых, можно бы найти источник развитых мною подробностей.

Я хотел создать поэтическую картину геройской жизни древнего скандинавского Севера. Не Фритьофа самого по себе хотел я изобразить, но тот век, представителем которого он может быть назван.

В этом отношении я, конечно, сохранил остов или существенное очертание саги, но в то же время счел себя вправе дополнять и сокращать ее согласно с моею целью. Это, казалось мне, принадлежит к той поэтической свободе, без которой в области искусства нельзя произвести ничего самобытного.

В саге встречается много такого, что во все времена останется; величественным и геройским; но вместе с тем иное отзывается в ней невежеством, дикостью, варварством: все это надлежало или совершенно устранить, или по крайней мере смягчить.

Итак, в некоторой степени необходимо было примениться к духу новейшего времени; но здесь предстояла большая трудность в соблюдении настоящей меры.

С одной стороны, поэма не должна была слишком оскорблять наших более утонченных нравов и менее суровых понятий; но с другой — не следовало жертвовать ничем национальным, животрепещущим, верным природе.

Поэму должен был пронизать холодный зимний воздух, свежий северный