К тому же одно дело – целенаправленно искать совершенства и точности и совсем другое – решить заранее, что остановишься в полушаге от этого совершенства. Если верное решение должно быть единственным, то почти верных может быть несколько, и число восемь здесь оказывается не хуже любого другого.

Как пишет исследователь,

Прозерпине, пленнице мрачного Аида, посвящено также стихотворение, в некотором роде дублирующее живопись:

В русском переводе А. Круглова, к сожалению, оказался потерян настойчивый повтор слова afar, служащий рефреном всего стихотворения:

Прозерпина говорит о расстоянии (в том числе метафорическом), о дистанцировании. А дистанция – основа меланхолии.

Старые теоретики меланхолии, подобные английскому священнику Роберту Бертону, издавшему в 1621 году объемистый трактат об этом явлении148, могли бы согласиться с Прозерпиной, прибавив, что дистанция может быть не только пространственной, но и временной. Осознание недоступности существовавшего когда-то идеала – это тоска по золотому веку, которая много раз возвращалась в новых обличьях. Но христианство локализовало золотой век человечества в утраченном нами земном раю. Поэтому христианские авторы, замечает Жан Старобинский, трактовали меланхолию как следствие первородного греха. В таком духе высказывается Хильдегарда Бингенская149:

Прозерпина считает себя узницей в мужнином доме, а потомство Адама, изгнанного из рая, скитается по земле будучи не в силах найти свой истинный дом. Эти роли, по словам Старобинского, объединяются присущей им меланхолией:

И так же под знаком Сатурна, т. е. в состоянии меланхолии, прошел весь XIX век, тосковавший по большому стилю и считавший, что своим многознанием убил в себе творческие способности. Это подтверждают художники, которые, подобно прерафаэлитам, постоянно искали образы ушедшего золотого века. Это подтверждают архитекторы, перебиравшие детали исторических стилей в поисках единственного, способного выразить всю правду о них и об эпохе. Это подтверждает Шарль Бодлер, запечатлевший для нас городского фланера, движимого во всех своих перемещениях исключительно любопытством и пребывающего в бесцельном (хотя далеко не всегда бесплодном) поиске.

Стоит ли повторять, что опыт разочарования есть самая, может быть, важная часть взросления, чувство же меланхолии по своей природе двойственно, так как порождается одновременно и необходимостью принять этот опыт, и невозможностью с ним смириться. В таком ключе можно попытаться истолковать и миф о Персефоне.

Начнем с того, что похищение Зевсом Европы почему-то принято изображать как идиллию, а похищение Персефоны Аидом – напротив, как трагедию. Но ведь в первом случае речь идет о любовном приключении бога со смертной, во втором – все-таки о бракосочетании равных. Однако Персефона, сделавшись в доме Аида царицей и хозяйкой, все равно тоскует по материнскому дому, где была беззаботной девушкой. Ее второе имя – Кора – как раз и означает «девушка», причем именно эту девушку она считает своей настоящей личностью, с которой ее насильно разлучили («afar from mine own self» – сказано у Россетти, словно повествовательница, долго перечисляющая свои бедствия, наконец доходит до сути дела). Взросление – это насилие, оно не предполагает выбора. Так и Персефону просто поставили перед фактом, что впредь ей придется быть чем-то другим, чем-то непривычным. Новую возрастную роль можно только принять и постепенно в нее вживаться (если речь идет о традиционной культуре). Персефоне еще повезло (если здесь уместно говорить о везении), поскольку она может на какое-то время вернуться домой, т. е. в прошлое, к своему предыдущему состоянию; мы же способны это делать исключительно в своем воображении.