— Крестьяне не умеют читать, — возразила Амалия. — А если б умели, не стали бы. А если бы даже стали, то все равно ничего не изменилось бы в том, из-за чего ты так страдаешь: что слова могут означать то одно, то другое.

— Но слова Замка всегда однозначны, — сказала Ольга. — разве нет?

Амалия с досадой отмахнулась, не ответив на замечание сестры.

— Значение слов изменяется даже из-за почерка. Иначе на что были бы нужны ученые? А так они сидят и ломают себе головы, уж они-то были бы счастливы, если бы нашелся кто-то, например, вставший из могилы мертвец, и поговорил с ними, тогда бы они разобрались и поняли — что же это было когда-то написано и что на самом деле имелось в виду. Ну и как же ты думаешь написать о том, что существует помимо слов: вздох и улыбку, опущенные глаза? Напишешь: «Она вздохнула». Ну и что? «Она улыбнулась». И все, что ли? Дальше-то что? Как описать словами стеснение сердца, что предшествует вздоху, и преграду горя и безнадежности, которую одолевает вздох, рвущийся из груди? А как передать тот озаряющий все лицо внутренний свет, что является предвестником улыбки?

— Верно... Это может выразить только речь, — согласился К. — И это истина, которая каждую минуту способна изменяться, оставаясь истиной. Но я говорю о другой истине. Нас постоянно обязывают быть верными ей, однако она распространяется лишь в виде слухов. Кроме того, у меня нет выбора. Я должен обо всем написать.

— Ну вот, опять что-то новенькое! Да кто же тебя заставляет писать?

К. помедлил и не сразу ответил:

— Я сам. Иногда мне кажется, будто кто-то обращается ко мне издалека, а я должен переводить то, что слышу. Но это трудно. — Он помолчал. — Это не выразить в словах! Дрожь — это дрожь, и ужасное — ужасно, и страшное и пугающее остаются страшным и пугающим. Изменить здесь что-то никто не может, но я должен, просто должен найти слова для всего этого.

Амалия подошла к скамье у печки.

— Вот на этой скамье вы сидели и разговаривали с Ольгой. О многих вещах, должно быть. Знаю только, что она выболтала тебе все наши беды. Деревенские говорят, ты задумал всех нас погубить, и на сей раз я в порядке исключения разделяю мнение Деревни. Ты нас выслушивал, потому что хотел раздобыть что-нибудь весомое, эдакий подарок для чиновников Замка, с его помощью надеялся обеспечить себе их расположение, — как будто их можно подкупить! Но роковая для тебя и милостивая к нам судьба стерла твои воспоминания. А теперь ты хочешь, чтобы Ольга снова рассказала тебе все, хочешь приготовить свое подношение Замку. Ты ничего не сумеешь выразить словами, а уж нашу-то жизнь и подавно! Убирайся! — крикнула она. — Вон отсюда! Вон! Вон! Не для того я порвала с Замком, не для того обрекла семью на бедствия, чтобы у нас тут обосновался такой человек, как ты, у кого на уме одно — попасть в Замок.

— А как же твой брат? — спросил К. — Варнава ведь, как известно, служит Замку.

— Сущий ребенок, — Амалия вздохнула. — Да мы радоваться должны, что служит. И все мы радуемся этому. Наши отношения с Замком не имеют ничего общего с твоими. Ты же и дружбу завязал с Варнавой лишь потому, что он посыльный Замка. Ты подумал: а вдруг он однажды принесет ответы на твои вопросы, даст тебе наконец избавление от мучений.

— Избавление? Неужели я должен рассказывать тебе сказки об избавлении, о каком-то рае, сказки, которые сочиняют и рассказывают людям, чтобы они были готовы выполнять то, чего от них требуют? О мире, где полным-полно птиц и рыб, цветов, запахов и песен, в то время как людям приходится вырубать каменный уголь в шахтах, не видя дневного света, а ночью спать в крохотных клетушках. Там, в вышине, огромное широкое небо, но нам не вынести его вида. Быть может, тот землемер, тогда, раньше, и правда искал не дружбы твоего брата, а дружбы посыльного, приносящего вести, смысла которых, правда, никто не понимает, да и посылают эти известия совсем не с той целью, чтобы кто-нибудь их понял. Или он хотел с ним подружиться, потому что посыльный знает и может показать дорогу в Замок. Но мне-то не нужно этого. Как попасть в Замок, я давно знаю. Я попытался рассказать Учителю, да он не поверил. Как попасть? Надо идти вперед, все время только вперед, даже если дорога петляет и ведет то на вершины, то в бездны. Дорога знает свое направление, и цель запечатлена на самой дороге. — К. глубоко вздохнул, переводя дух, и продолжал: — Что касается ответов, то их невозможно сообщить мне через третьих лиц, их нельзя и выманить у кого-то лестью, потому что лесть — это ложь, а добытое путем подкупа — обман. Ответы получаешь при встрече лицом к лицу, без посредников. — К. подошел к входной двери и распахнул ее. Дневной свет сияющим потоком хлынул в горницу. — Там, — он простер руку к Замку, который высился вдали, и вдруг К. почувствовал, что Замковая гора приближается, все ближе, ближе, и вот уже только свет дня стоял между ним и вершиной, свет дня во всем своем ослепительно-грозном блеске.

— Вроде снег пойти собирался, а теперь солнце светит так ярко, — сказала Амалия.

— И все-таки снег еще пойдет, — ответил К. и закрыл дверь.

Амалия села на скамью у печки. В сумраке ее лицо было почти неразличимо.

— Если ты так ясно видишь дорогу, — сказала она, — то почему просто не пойдешь по ней? Не хочешь — откажись от этой мысли и отправляйся куда-нибудь в другие края. А ты говоришь, что знаешь дорогу, может быть, ты и правда ее знаешь, да, не сомневаюсь, но ты по ней не идешь. И в то же время ты не идешь в другие края. Ты просто остаешься на месте, неизвестно зачем.

— И это внушает вам страх? — Взгляд К. терялся в сумраке. Там, во тьме, была глубина, предвестница окончательной потерянности, от которой его отделяло все меньшее расстояние. Эти люди были здесь у себя дома. И в сумраке они, наверное, чувствовали себя уверенно и спокойно, они были в безопасности благодаря чему-то, что, оставаясь незримым, говорило каждому из них: знай, я здесь, и если ты готов принять боль, ты меня найдешь. А он был посторонним. Почувствовав боль, можно закричать, если одолевает печаль, можно заплакать, но что делать, если ты чувствуешь, что постепенно пропадаешь? Должно быть, Амалия была права, посоветовав ему уйти. Но куда? — ведь нет никакой другой земли.

— Не надо меня бояться, — сказал он. — Дело не во мне. Если я расспрашиваю, каким я остался в ваших воспоминаниях, то делается это по воле Замка, я хожу по Деревне и расспрашиваю людей в соответствии с его желанием, раз мне дана такая возможность — расспрашивать других об их воспоминаниях. Когда-то у всех нас было то, что зовется родным домом. Теперь его нет. Когда и, главное, почему мы его лишились?

— Что касается нас, тут все ясно. Все из-за меня, — сказала Амалия. — Один из чиновников велел мне прийти к нему в «Господский двор», где останавливаются высокие господа, приезжая в Деревню по делам или на отдых. Деревенским, кроме тех, кто избран, не разрешается бывать в господских помещениях. Я же мало того, что не поблагодарила посыльного за то, что меня включили в число избранных, — я порвала и бросила ему в лицо клочки письма, в котором сообщалось, что меня пожаловали этой привилегией. Поэтому мы теперь бедствуем.