Она открыла ему двери, как тогда, когда была служанкой одной из его одалисок… Такая скромность изумила и обеспокоила его. Он шел около нее коридорами дворца так, будто здешним повелителем был не он, а она. И шел он так неслучайно — сознательно. Он получал какое-то странное удовольствие от удивленных взглядов евнухов, невольниц и молодых одалисок, что нарочно вышли из комнат… Они все заметили и кланялись скорее ей, чем ему, господину трех частей света! Он расценил это как дань своей любви к ней. Хюррем охотнее отвечала на поклоны слуг и невольниц, чем на приветствия его женщин.

Во всем султанском дворце уже не было никого, кто не слышал, что будет новая султанша Мисафир, могущественнейшая из всех.

* * *

Покинув палаты, молодая невольница почувствовала себя свободнее в большом парке, что тянулся прямо до Мраморного моря. Она понимала, что сейчас начнется игра, которая решит, оставаться ли ей невольницей или быть самой могущесвенной правительницей в мире.

Тишина царила в величавом парке падишаха. Прекрасная тишина ночи в Дери-Сеадети. Над верхушками вековых деревьев тихо плыл в безбрежную даль месяц по синему небу. Ясно светил Млечный путь, напоминавший серебряную шаль, сотканную из миллионов рассыпанных жемчужин и святоивановских светлячков.

Молодая Эль-Хюррем обратилась к небу, к Богоматери Привратнице. Снова, в последний раз вспомнила она свободу. Вспомнила 14 больших ворот Стамбула и думала, какой она хотела бы уехать в родной край. Из семи ворот выходит войско падишаха: для обычных смертных они закрыты. А для нее? В воображении закрылись и другие семь ворот Царьграда… Она посмотрела на цветы и на свое платье, что было прекраснее их. Впервые она ощутила порыв благодарности к молодому Сулейману.

Она сорвала соцветие жасмина и протянула его своему молодому спутнику, тихо сказав:

— Спасибо тебе за новый наряд. Он прекрасен!.. Так приятно хотя бы ненадолго носить красивую одежду…

— Почему ненадолго? — спросил он, взглядом благодаря ее за цветы.

— Я ведь невольница. Невольницу одевают и раздевают по воле ее господина…

Она засмеялась так весело и естественно, словно хотела сказать: «Но я готова к этому! Мне все равно, чем это закончится…» Но молодому Сулейману было не все равно. Он откинул ее плащ и взял за руку. Через секунду он спросил:

— Скажи мне, Эль-Хюррем, что бы ты сделала, исполнись твое желание и покорись твоей воле вся моя земля от тихого Дуная до Басры и Багдада, до каменных могил фараонов и самых отдаленных постов моего войска в пустыне?

Он вдыхал запах заколдованного жасмина как сладчайший нектар, помня каждое слово, которым она высказала свое желание при первой беседе.

— Я прежде всего просила бы об отмене одного установления… — Он понял, о чем она говорит, и сказал:

— Какие странные эти женщины! Решения мужчин не подлежат пересмотру!

Она немного подумала и сказала:

— Я бы строила, много строила.

— И что бы ты строила? — спросил он ее с тем большим любопытством, что ни одна из его жен не высказывала подобного желания.

Она ответила важно, но так ласково, словно уже просила его дать средства на это строительство:

— Прежде всего я бы построила большой приют. Я не могу думать, что нищие голодают и нечем им умерить свой голод.

Он встал, удивленный. В его глазах она превращалась в настоящую правительницу.

— А потом? — спросил он.

— А потом построила бы я большую лечебницу.

— Прекрасно, Эль Хюррем! А потом?

— А потом караван-сарай для путешественников и иностранцев…

Последнее слово она произнесла почти неслышно. Но тем глубже вошло оно в душу великого султана. Он был впечатлен.

— У тебя не только большой ум, но и очень доброе сердце, раз ты не забываешь людей страны, из которой сама ты происходишь. И что бы ты построила потом? Казна султана этим строительством пока еще не была бы сильно истощена, — добавил он с веселым взглядом.

— Дальше я построила бы большую баню, ибо не могу смотреть на грязных людей.

— Твоя душа прекрасна в каждой своей грани, моя дорогая, — сказал Сулейман. — Строй дальше! Тебе стоит отдать всю казну, ибо ты думаешь об обязанностях султана. — Еще я построила бы множество школ… — Прекрасно! Что еще?

— И очень большую библиотеку…

— Прекрасно! Я ожидал, что ты это скажешь… Но скажи, на что ты потратила бы самые большие средства?

Она подумала и ответила:

— Об этом я еще не сказала.

— Да? — спросил он заинтересованно. — Так на что же? — Он думал, что она скажет про новую величественную мечеть. Но сразу же понял, что она христианка и не скажет этого.

— А больше всего я бы потратила на самых несчастных.

— Справедливо. Но кто они?

— Те, что должны жить в домах для умалишенных…

Молодой Сулейман нежно привлек ее к себе и шел, будто ослепленный, потому, что глаза его пылали. Его ослепили не белые цветы в жасминовой аллее, не серебряный лунный свет, а мечты молодой Мисафир… Да. Это были мечты султанши.

Такой любовной беседы у него еще не было. Он перебрал в воспоминаниях все свои разговоры с женщинами.

Какими же пустыми они были в сравнении с этой!..

В его душе была какая-то большая, безграничная ясность. На небе поодиночке сгорали звезды. Его самого что-то возносило к звездам. Высоко-высоко.

Она заметила это и сказала:

— Бог рассеял звезды по небу, как хлебороб рассеивает зерно на пашне.

— И одну, видимо забывшись, он заронил и в моем саду, — сказал молодой султан.

Она покраснела от удовольствия, но даже не подняла глаз на него. Ей было так хорошо с ним, что она не хотела прерывать эти счастливые моменты просьбами дозволения о выезде на Афон, хотя и думала об этом все время.

Но и он думал об этом. Думал уже не так, как того желал бы старый мудрый Мухиддин Сирек.

Мысль, которую отточила любовь, начала сравнивать два решения: пустить или не пустить ее на Афон? Она стрелкой компаса склонялась к желанию Роксоланы. Теперь он уже рассуждал только для того, чтобы оправдать себя.

И как не оправдать? Что значит одна поездка одной женщины в какой-то из монастырей неверных, раз речь идет об обладании такой женщиной! Ведь на нее во всем можно положиться! «Такую жемчужину Аллах не бросает дважды на дорогу жизни человека!» — подумал он.

Он стоял, будто сбрасывая с себя установление предков и старинный запрет царей Царьграда, наследие которых принял его род. А она, размечтавшись, шла дальше в лунном свете, заливавшем жасминовую аллею.

Он смотрел ей вслед. В ее глазах была вся его жизнь. Он смотрел на то, как легко и плавно она покачивается, создавая для него музыку без звуков, негу без касания, краской без цвета, жизнью без воздуха. Дыхание сперло, но это было приятно, будто его обволакивала вода.