Он жестом приказал лодкам причалить и попросил у них еды. Вскоре рыбаки дали ему печеную рыбу и коржей. Еще никогда никакие яства не ел он с таким удовольствием, с каким пробовал эту скромную пищу, разделенную с возлюбленной ранним утром на берегу моря на мраморной лестнице.

* * *

Когда Сулейман с Настенькой возвращались во дворец, он спросил, как обычно в таких случаях:

— Какой подарок ты хотела бы получить завтра?

— Подарок? — переспросила она. — За что? Разве что цветок.

Он подивился и снова спросил:

— Больше ничего?

— Ах, — она как ребенок всплеснула ладошами. — Почему здесь нет учителя Абдуллы? Я уже говорила тебе о нем. Это честный турок. Он глубоко чтит Коран и тебя! Знаешь, он мог бы и дальше учить и меня, и тебя! В самом деле мог бы!.. — Она весело улыбнулась.

Султан улыбнулся так же весело:

— Где же он может быть теперь?

— Или тут, или в Кафе, — ответила она и подумала: рядом будет хотя бы один знакомый человек, пусть и турок.

— Хорошо, — сказал Сулейман. — Приведем сюда учителя Абдуллу.

Это было первое назначение, которое Роксолана Хюррем осуществила во дворце падишаха. Какое же множество их она сделала потом, — в Европе и Азии, на земле и на море, в армии и флоте, в судах и султанской казне! Но все это делала она с тайным намерением и так упорно, как может делать только женщина, что любит или ненавидит. Но не время говорить о тайном плане Роксоланы, ведь он еще не созрел. Грех еще не посеял в ее душе никаких тайн, никаких тайных дел, и она была подобна чайке, радостным криком встречающей зарю.

* * *

На следующий день в полдень бывшие хозяева Насти сидели на постоялом дворе около торжища и ждали генуэзца, который пошел к сараю, чтобы узнать, что случилось с их невольницей. Уже темнело, как вдруг скрипнули двери и вошел генуэзец, задыхающийся и бледный как смерть.

Вид на крыши Константинополя.

Художник Мельхиор Лорич. Перо и чернила, 1555–1559 гг.

— Что такое? — крикнул армянин, увидев его.

— Бежим скорее! — ответил генуэзец, хлопая глазами и тяжело дыша.

— Да что такое? Куда? — посыпались вопросы. — Что стряслось? Говори толком!

Генуэзец сел, как подкошенный. Его страх передался всем. Передохнув он начал рассказывать:

— Прихожу я во дворец… Даю взятку страже… Меня пропускают… Дохожу до заместителя самого Кизляраги… Чего мне это стоило!.. Только Богу известно — вам этого не понять!

— Ну хватит уже! Говори, что дальше было!

— Я спросил заместителя Кизляр-аги, нельзя ли мне увидеться с невольницей из русской страны, с Роксоланой Хюррем, проданной тогда-то, для прислуги султанского дворца…

— Ну а что он? — Нетерпеливо прервал армянин. Слушавший это турок Ибрагим был спокоен, но очень внимателен.

— «Что?! — говорит он мне (а взятку-то уже спрятал). — Не сошел ли ты с ума?» — А ты ему что сказал?

— А я ему говорю: «Отчего бы мне сходить с ума? Это моя бывшая невольница, ей надо кое-что передать, кое-что сказать, как обычно это и бывает. Вы же знаете…» — А что он?

— А он говорит, что ей ничего не нужно!.. «Как это не нужно?» — спрашиваю я… А он говорит: «Послушай, убирайся, пока живой, а то если кто-то подслушает, то нам обоим откроется прекрасный вид с Баб-и-Гумаюн!.. Сегодня-завтра, — говорит, — состоится ее свадьба с падишахом, и он хочет видеться с Роксоланой Хюррем!.. Совсем сдурел!» — говорит.

Присутствовавшие повскакивали от удивления. На этот раз степенный Ибрагим открыл рот и изрек сурово:

— Не шути с такими новостями!

— Я тоже думал, что он надо мной шутит! Но он сказал: «Тише! Я тебе даже деньги отдам, и иди себе туда, откуда пришел. Не нужны мне эти проблемы!» После того как он сказал, что даже взятку вернет, я понял, что это не шутка. И тогда меня уже не нужно было уговаривать уйти… Я не пошел, а побежал. Знаете, что может быть? У нас и так не все было хорошо. А теперь, если она слово шепнет султану, нам придется очень несладко!

— Отбываем сегодня ночью! — сказал армянин.

— Сейчас же!.. Это ведь не все!.. Бегу я сюда и вижу около главной мечети… султанские сипаги бьют в тулумбасы… Люди сбегаются… Подхожу и слышу, что сипаги кричат: «Кто знает, где находится Абдулла из Кафы, учитель Корана в школе невольниц… и не скажет об этом великому падишаху… будет лишен языка… и живьем колесован над огнем… до седьмого пота!..»

— Хороша история! — шепнул перепуганный армянин, который тоже побелел как смерть. На его лице проступил холодный пот. Наступило неловкое молчание. Через некоторое время армянин сказал:

— Вай, вай! Это точно, что нас тоже уже где-то ищут…

Все притихли и стояли как мертвецы. Через секунду армянин снова сказал:

— А ведь я не зря ее еще в Крыму говорил продать! — Никто не ответил. Немного погодя старый Ибрагим сказал с твердой уверенностью:

— От взгляда десятого султана — да живет он вечно! — ничто не укроется. Сам пойду в султанский дворец и скажу, где Абдулла.

— А если назад ты уже не вернешься?..

— На все воля милостивого Аллаха, милосердного даже в Судный день! — ответил набожный Ибрагим словами Корана и степенно вышел из комнаты.

Считаные минуты вели его сипаги в султанский дворец. Остальные пребывали в таком ужасе, которого не испытывали еще никогда после продажи какой-то невольницы.

* * *

Прошел день. А вечером уже был на аудиенции у султана величайший ученый, муфтий Кемаль Пашазаде. Он шел, опираясь на посох, степенно, согбенный, но бодрый, с белой бородой, в зеленом одеянии, так полинявшем от старости, что при входе султанская стража не захотела его впустить, думая, что это какой-то попрошайка. Он усмехнулся и сказал, что сам султан его ждет. Подошел начальник стражи, который впустил великого мудреца, с которым все науки когда-нибудь уйдут в могилу, как про него говорили.

Что сказал молодому султану величайший мудрец его государства, никто не знал, пока не дошло до того, что маленькие руки Насти начали ломать великую и могущественнейшую державу падишаха, которая распростерлась в трех частях света… Но до этого еще не раз успели зацвести красные цветы персика, и не раз появились на свет птенцы в голубиных гнездах.

Стояло кристально чистое утро, когда султанские галеры подплывали к Святой горе, что белым мраморным стогом стоит на синем теле неба и отвесными стенами своими упирается в море. На протяженном полуострове уже издалека виднелись синие леса. По приближении повеяло из них чем-то родным для Насти, ибо она заметила там не только кипарисы, пинии и каштаны, но и буки на вершинах, и дубы, и хвойные деревья: здесь суровая природа ее родины встретилась с мягкой южной флорой.