Хисако смотрит через плечо Эрика на окна дома напротив. За задернутыми шторами люди живут размеренной жизнью, три раза в день садятся вместе за стол, провожают детей в школу. Простенькое, обыденное счастье.

— Как ты думаешь, этот маленький мальчик мечтает стать великим пианистом?

— Что за мальчик, дорогая?

— Тот, что играет среди неразобранных коробок. Я не очень хорошо вижу, но мне кажется, что это мальчик.

— Чем интересоваться чужими детьми, подумала бы обо мне!

Он набычился и стал похож на испуганного мальчишку.

— Ты ревнуешь! — поддразнивает мужа Хисако. — У нас теперь меньше концертов, и мы могли бы завести ребенка. Но ты не хочешь, чтобы кто-нибудь покусился на твои владения, правильно?

— Что за глупости, Хисако? Ты говоришь так, словно мы будем жить будто два маленьких старичка, с утра до ночи пялясь друг на друга!

Эрик впервые говорит с Хисако так холодно. Она отдала бы что угодно, лишь бы повернуть время вспять и никогда не слышать этих ужасных слов. Она еще крепче прижимается к мужу, но гнусные слова уже произнесены, и на них следует дать ответ.

— Значит, вот как ты нас видишь?

— Не я, а ты хочешь, чтобы мы были такими!

Эрик отталкивает Хисако и с видом мученика отходит на другой конец балкона.

— Ты сказала, что мы сделаем перерыв. Ложь! Ты больше не хочешь играть со мной!

— Ты болен, Эрик!

— Я отлично себя чувствую! А ты пытаешься убедить всех в обратном. Хочешь, чтобы я сидел дома. Мечтаешь изолировать меня от мира.

— Я хочу жить с тобой. Родить от тебя ребенка.

— Ребенок! Ну конечно! Могла бы изобрести что-нибудь пооригинальней, если хочешь меня удержать…

«Удержать? — думает Хисако. — Да ведь именно мое желание стать матерью и разделяет нас!» Спина Эрика выражает враждебность. Куда он смотрит? Неужели на того мальчика? Хисако хотела бы образумить Эрика, успокоить его, но в нем сейчас есть нечто такое, что не позволяет ей этого сделать. Они не репетировали всего четыре дня, а их близость уже начала рассыпаться.

«Он меня не любит. Если бы не музыка, он бы на меня даже не посмотрел. Все дело в музыке, она — моя единственная союзница. Я с самого начала это знала. Я смошенничала. Сделала вид, что думаю иначе».

Мальчик из дома напротив больше не играет на пианино. Женщина — мать? — задергивает шторы. Женщина, у которой есть ребенок, сын, который держит ее за руку, когда они идут по улице. Хисако отдала бы все на свете, чтобы ее ладони коснулись пальчики ее малыша. Она провожала бы его в школу, делала бы дома вкусные бутерброды, чтобы накормить его после уроков, болтала бы о пустяках — но каких важных! — с другими мамочками. Просто — и недостижимо. А может, бросить Эрика, завести роман с другим мужчиной, начать с чистого листа? Нет, невозможно…

К горлу Хисако подступает дурнота, каменная отстраненность Эрика убивает ее. Она бежит вниз по лестнице, заходит в кафе на углу. Внутри гремит музыка, неоновые лампы слепят глаза. Пошатнувшись, Хисако падает в обитое оранжевым дерматином кресло, заказывает мартини.

Она сидит одна, всем чужая, а по улице мимо нее спешат люди, точно знающие, что им делать. Все обыденно и просто, жизнь идет как по накатанному. Корзины для продуктов, коляски для младенцев, каждый тащит, тянет, толкает свою ношу. Хисако не досталась роль в этой пьесе.

Она глотает кисло-сладкий коктейль. Еще одна глупость — сродни вчерашней идиотской выходке, когда она позаимствовала в холле чью-то коляску и отправилась изображать родительницу к районной школе. А если бы ее задержали? Хисако не сомневается — страх не помешает ей вернуться к дверям школы, где никто не знает, что она обманщица.

Неожиданно в кафе врывается смрадный запах. Мусорщик в линяло-зеленом комбинезоне и грязных резиновых перчатках вытряхивает урны в зловонную глотку своей машины, распевая во все горло. Он одаривает Хисако широченной улыбкой, он счастлив, потому что решил не думать о том, что он жалкий неудачник и работа у него самая что ни на есть дерьмовая и опасная: зазеваешься — и стальные челюсти откусят тебе руку. Хисако улыбается в ответ, подняв стакан с третьим по счету мартини.

Мальчик закрылся в своей комнате. Он не понял, почему мать оторвала его от пианино. В кои веки он играл без принуждения, потому что сам хотел. Ему нравится, как звук отражается от стен пустой гостиной. Но это будет не долго — мама очень быстро разбирает коробки с вещами.

А вот новая комната ему не нравится. Квадратная, с белыми стенами, меньше прежней. Ни одного закоулка, где можно построить хижину, на полу нет ковра, так что тайник не соорудишь.

В понедельник он пойдет в новую школу. Мама не представляет, каково ему придется, она не знает, что значит прийти в класс последним, посреди учебного года. И с чего она вдруг решила переехать?

Мальчик лежит на полу, ковыряет кончиком шариковой ручки швы между паркетинами, скатывает воск в шарики, чтобы заткнуть уши и не слышать, как они спорят.

— Случайность! — кричит Эрик. — Ты что, издеваешься? Знаю я твои случайности, не забыл еще токийский фортель!

— Не смей обвинять меня в том, что тогда случилось! Ты с ума сходил от счастья. Не хотел со мной расставаться. Не выгони я тебя пинками из кровати, опоздал бы на свой концерт.

— Плевать ты хотела на концерт! Получила, что хотела, а девять месяцев спустя…

— Не смей так говорить о Тео!

Мальчик обратился в слух. Они ссорятся не первый раз, но раньше никогда не вмешивали в свои споры его. Хлопнула дверь, больше слушать нечего, разве что стук собственного сердца, которое грозит выскочить из груди.

В соседней комнате Софи села за пианино. Она касается клавиш, не извлекая звуков, в присутствии Эрика это попросту невозможно. Она должна «играть» на своей территории: соблазнять, подставлять нежную шею его поцелуям, трепетать, чувствуя его руки на своих бедрах. Она должна верить, что ее он хочет больше, чем ту, другую, пианистку.

Эрик ушел на кухню. Сюрприз ему не понравился. Интересно, как бы он реагировал, предупреди она его обо всем заранее?

Она никого не ждала и меньше всего — Эрика. Он был вне себя от ярости, кричал, что она нарушила уговор, предала его. Софи огрызалась, говорила, что имеет право жить где захочет, но Эрик продолжал обвинять ее во всех смертных грехах, и она сломалась.

Софи тихонько берет аккорд — ре-фа-ля, ре-минор, моцартовская тональность смерти. Она никогда до конца не верила обещаниям Эрика, но теперь плачет, не в силах унять слезы, потому что окончательно лишилась иллюзий. «Я бы хотел жить с тобой, — говорил он. — Дай мне время подготовить Хисако, она такая хрупкая…» Часы, которые она отнимала у соперницы, были очень сладкими, и ей казалось, что они будут длиться вечно… Пока не наступал горький момент расставания.