Подарок отца! Старый ящик с крышкой, из-под которой выглядывают пожелтевшие зубы клавиш вперемешку с черными пальцами, принадлежит лично ему. Отец заботится о нем! Эрику хочется сказать Милану спасибо, но тот уже вернулся к холсту — он пишет мадонну со вспоротым животом и глазами Флоранс.

Эрик садится за пианино с тайной надеждой, что нашел наконец свое место в мастерской отца.

— Можешь поиграть. Мне не помешает.

Эрик наугад трогает тускло блестящую клавишу. Раздается тихий надтреснутый звук, но Милан вроде не раздражается. И мальчик продолжает старательно исследовать клавиатуру, обнаруживает ноты, повторяющиеся в разных регистрах и служащие ориентиром для черных клавиш. Осмелев, он нажимает на несколько клавиш одновременно, кривится, услышав диссонанс, терпеливо ищет благозвучные сочетания.

Случай дарит ему идеальный аккорд — до-ми-соль; он вслушивается — долго, до последнего мига звучания.

— Папа, послушай!

— Неплохо, парень. Возможно, мы еще сделаем из тебя что-нибудь путное. Хочешь учиться музыке?

— Не знаю.

— Ты никогда ничего не знаешь! Не хочешь узнать, чтобы я смог наконец тобой гордиться?

О да, этого он хочет, об этом он мечтает. С того дня он стал реже думать о тиграх в Африке. Предпочел протискиваться в приоткрывшуюся дверь отцовского сердца.

Прошло тридцать три года, и теперь он подозревает, что Тео начал заниматься музыкой, руководствуясь тем же самым — порочным — посылом. Они сидят в сырой гостиной дома Флоранс. Его единственное наследство, если не считать нескольких бон на предъявителя. Крыша протекает, ставни покосились, но Хисако терпеть не может зеленую французскую деревню, и Эрик решил ничего не ремонтировать.

Он мог тогда продать дом, но не стал этого делать, за что сегодня благодарит небеса. Они живут здесь четыре дня, как в бомбоубежище. Ни соседей вокруг, ни телефона. Хисако даже адреса не знает.

Вызывать Софи с Тео к себе за границу стало опасно. Хисако могла столкнуться с ними в Париже и наверняка удивилась бы, увидев знакомые лица в Милане или Нью-Йорке. Он больше не может отсутствовать по три часа кряду, хоть и научился мастерски симулировать провалы в памяти.

Тео страдает над «Детским маршем» Прокофьева. Он не чувствует ни ритма пьесы, ни ее прелестно диссонирующих гармоний. Он не музыкален, но очень старается, чтобы угодить Эрику — эту важную миссию доверила ему мать.

— Слишком трудно! — Тео вскакивает.

— Пройдемся? — предлагает Эрик.

— Ты же знаешь, я не люблю гулять.

— А что любишь?

— Ездить верхом!

— Это очень опасно! Ты умеешь сидеть в седле?

— Да.

— Обманщик!

— Отведи меня — сам увидишь.

— Когда вырастешь, поедем в Африку смотреть тигров.

— А маму возьмем?

— Конечно.

— Ладно, а сейчас отведи меня к лошадям.

Они идут в маленький клуб на краю деревни, вдвоем, без Софи (она пообещала присоединиться к ним позже), и наслаждаются счастьем момента. В воздухе пахнет дымом и влажной землей. Им нечего опасаться — они никого не встретят на пустынной дороге.

Мальчик едва достает Эрику до локтя, но шагает уверенно и раскованно, утешая отцовское сердце: ложь во спасение защищает Тео — узнай он правду, лишился бы и спокойной веселости, и уверенности в себе. Софи иногда грозится все ему рассказать, но Эрику пока удается сдерживать ее: он говорит, что это чистой воды эгоизм и интересы Тео тут совершенно ни при чем.

В последний раз она была настроена так воинственно, что Эрик счел за благо умаслить ее. Он предложил уехать втроем в домик Флоранс. Софи потребовала десять дней, Эрику вполне хватило бы двух, сошлись на пяти.

Эрик вытирает рукавом прохудившийся на холоде нос. Тео обходит стойла, разговаривает с лошадьми, гладит их. На Эрика неожиданно наваливается страх. Хисако. Его нет четыре дня, и она не знает, что завтра он вернется. Эрик хотел бы позвонить ей, успокоить, утешить, но это невозможно, немыслимо, придется снова ломать комедию, хотя, увидев Хисако, он действительно забывает о Софи.

— Эрик, посмотри на меня!

Мальчик наотрез отказался от пони, и его посадили на лошадь. Он сияет, глядя на Эрика сверху вниз.

— Смотри не свались!

— Вот еще! Я уже сколько раз ездил верхом!

Где? Когда? Как? В общем прошлом отца и сына зияют пробелы, и виноват в этом Эрик. Стоп! Посмотри, какой он красивый и здоровый, у него все в порядке. Ты занимаешься им не по обязанности, хотя мог бы ограничиться деньгами и умыть руки. Как в самом начале, когда ты даже знать не хотел о его существовании.

— Эрик, смотри, я скачу рысью!

Ах, эта улыбка! Та самая, которой шестимесячный сын покорил сердце отца.

Он должен был порвать с Софи, как только узнал о ее беременности, но не смог. Слишком уж был влюблен — нет, не в будущую мать, а в то, что между ними происходило. Он звонил ей по ночам, убедившись, что Хисако спит, и получал от этого такое же острое наслаждение, как от чтения под одеялом при свете фонарика тайком от матери. Он обожал их тайные встречи за задернутыми шторами в Париже и тех городах, где с триумфом выступал дуэт Берней. Эрика пьянила собственная изобретательность. Ему нравилась любовная игра, риск обострял чувства, питал воображение. Ему льстила бурная радость Софи, когда он тратил на нее несколько минут своего драгоценного времени, тогда как Хисако… Но разве можно упрекать жену за то, что принимает как должное присутствие мужа рядом?

Тео пускает лошадь рысью. Он сидит в седле уверенно, держит спину прямо, и тренер его хвалит. Никогда Милан не смотрел на Эрика так, как Эрик смотрит сейчас на Тео. В его взгляде нет ни капли объективности — одно восхищение, утешающее не слишком героических отцов. Нежность Эрика бескорыстна — мальчик ведь не знает, что любящий взгляд принадлежит его отцу.

До последнего вздоха Эрик будет жалеть, что пропустил первые месяцы жизни своего сына. Малыш спал в кроватке, в глубине квартиры, а Эрик сжимал в объятиях свою прекрасную любовницу — Софи, которая ничего от него не требовала. Стоило ребенку заплакать — и Эрик сбегал к Хисако, в мир без детей.

— Ваш сын — прирожденный наездник, мсье!

— Это не мой отец, это Эрик! — на ходу поправляет Тео.

— О, простите, я подумал…

— Ничего страшного. Я люблю его, как сына.

— Он такой чувствительный! — хихикает мальчик.

А потом наступил день, когда он наконец осмелился открыть дверь детской. Малыш доверчиво улыбнулся ему во весь свой беззубый рот, и Эрик подошел к кроватке. Он молчал, потому что даже имени сына не знал. Потом коснулся пальцем маленьких ручек и с трудом удержался, чтобы не расцеловать пухлые ножки. Эрик влюбился… по недосмотру, но с первого взгляда и навечно.