Он видел: она знает и чувствует больше, чем он.

Они быстро, крепко прижались друг к дружке и отшатнулись. Она даже оттолкнула его. Это ничего не значило. Схватившись за руки, они выбежали из танцующей толпы и забежали за угол дома. Там под пальмой, под розовым инопланетным светом чудовищно огромного, как Юпитер на старинной гравюре в книжке Фламмариона, фонаря, в тени длинных шуршащих пальмовых листьев, она сама обняла его. Под его губами плыл и играл ее язык, ее смеющиеся щеки, ее смешные веселые брови, похожие на двух летящих черных пчел.

– Я хочу…

Она закрыла ему рот щекой, и он поцеловал щеку. Ее пальцы щекотали ему шею, затылок. Потом – вдруг – больно пригибали его голову все ниже, ниже. Девчонка маленького роста, и ему, высокому, надо дотянуться до ее губ. Он оглянулся. Она поняла. В тумбе под пальмой росла маленькая пальмочка. Девчонка, как обезьянка, ловко вспрыгнула на тумбу.

– Вот теперь мы ростом вровень.

Он понимал. Он понял. Он даже стал чуть ниже. Теперь удобно целовать ее грудь, ее живот под ярким шелком платья. Красный шелк и зеленый шелк, да, цвета мексиканского флага. Какое горячее тело сквозь ткань!

– Хочу…

– Но отец нас убьет…

Они понимали друг друга.

– Не печалься!

Он поднял к ней лицо. Слепое от радости лицо. Глаза закрыты.

– Вижу тебя и с закрытыми глазами.

– И я тебя!

Он продел руки ей под мышки, снял ее с тумбы. Обнялись крепко.

– Мы нашли друг друга? Да?

Она поняла.

– Да, – кивнула.

Совсем близко, за углом, гремела праздничная музыка. Играли румбу.

– Знаешь нашу песню «Besame mucho»?

Ром погладил девчонку по черным кудрям.

– Знаю.

– А я знаю по-английски немного. Вот! Слушай!

Она протянула нараспев:

– How do you do? How are you? Do you live in America?

Ром смеялся. Их животы соприкасались, как в страстном танце. Пальцы переплелись.

– Что молчишь? Плохое произношение? – она по-кошачьи фыркнула. – Ты американец?

– Нет, – сказал Ром по-русски. – Я русский.

Девчонкины брови взлетели на лоб.

– Русский?! О-о-о-о-о! Русский! Не может быть!

– Все может быть.

Он взял ее за плечи.

– Я очень тебя люблю, – сказал он тихо по-английски.

– Te amo, – сказала девчонка по-испански.

– Как тебя зовут?

– Фелисидад. А тебя?

– Ром.

Они всю ночь гуляли по Мехико. Фелисидад держала Рома за руку, как дитя. Время от времени они останавливались и целовались: около неоновых мигающих реклам, около страшных стеклянных небоскребов, около старинных мраморных фонтанов на круглых тарелках площадей, среди пляшущего народа или в безлюдных переулках. Фелисидад ловила губами губы Рома, а он ловил ее дыханье. Он чувствовал ее запах, Фелисидад пахла лавандой и немного – розой, а еще танцевальным потом, и терпким потом любви, и чуть-чуть красным перцем горчили ее теплые, подвижные, как рыбки, губы.

– Ты моя красивая. Ты моя нежная.

Он говорил ей нежности, а она говорила ему:

– Смотри, какой красивый мой город! Моя страна!

Она показывала ему ночной Мехико, будто свою грудь в распахнутом вырезе цветного платья. На ее шее болталась связка черных тяжелых каменных бус. Ром спросил:

– А это что за бусы? Как древние.

Она поняла, ответила:

– Я колдунья. Это не просто украшение. Это колдовское ожерелье.

Ром не понял испанского слова «колдунья». Она догадалась, что он не понял. Тогда она подняла руки над головой и сказала:

– Гляди мне в глаза!

Ром заглянул ей в глаза – и медленно, и все быстрее и быстрей стал тонуть, а потом полетел. Фелисидад крепко обняла его, и они полетели вместе. Над черным, в золотых бабочках огней, Мехико; над ближними горами; над пирамидами; над черными и желтыми песками; над пустынями; над вулканами; над выгибом земли; над землей, внезапно ставшей родной, любимой. У него занялся дух. Фелисидад обнимала его так крепко, как могла. Грудь под грудью. Лицом к лицу. Склеились. Сцепились. Ветер свистел. Волосы Фелисидад отдувал и бросал Рому на щеки, опутывал шею. Поднялись слишком высоко и начали падать. И, когда падали, Рома охватил страх. Он понял: они оба сейчас разобьются, – и не стало времени. Время исчезло. Его взяла Фелисидад. Время стало ее животом, ее руками, ее глазами.

«Она есть смерть и есть жизнь. Она моя жизнь. С ней не страшно ничего. Не страшно разбиться». Ром крепче обнял ее и еще сильней прижал к себе. Воздух свистел и пел в ушах уже отчаянно, оглушительно.

Земля приближалась. Стремительно. Неотвратимо. Он хотел запомнить миг, когда они разобьются, но кто же помнит свою смерть? Все потемнело, а потом вспыхнуло опять. Он открыл глаза. Они стояли в переулке. Фелисидад держала его за плечи и нежно дула ему в лицо. Отерла ему ладонями мокрый лоб.

– Теперь понял?

– Да. Понял.

Обнимая ее одной рукой, другой погладил ее по щекам.

– Но я не боюсь, что ты колдунья. Колдуй на здоровье.

Когда занялся рассвет и они оба, усталые и счастливые, вымотавшие терпение друг друга бесконечными поцелуями, подходили к гостинице, Фелисидад изменилась в лице. «Что с тобой, – наклонился к ней Ром. – Может, что-нибудь не так?

Девчонка остановилась и зажмурилась. Так стояла с полминуты, а он терпеливо ждал.

– Ром. Я чувствую. Знаешь, вокруг тебя… – Она обвела в воздухе рукой круг. – Черное колесо. Тоска. Тоска берет меня. Тоска, тоска.

И он понял. Но улыбнулся все равно, через силу.

– Это значит, мы больше не увидимся? У тебя кто-то есть?

«Наплевать, если это первая и последняя ночь с этой девчонкой. Не будет больше таких ночей. Никогда. Но и за эту спасибо».

Кого он благодарил – не знал.

Фелисидад затрясла лесом дегтярных волос.

– Нет, нет! Нет!

– Значит – завтра?

– Сегодня! Дай твой телефон!

Когда она убегала – глядел ей вслед, положив руку на грудь, и сердце билось под рукой, подраненный зверек.

Ром вошел в номер. «Я пьян, – сказал он себе, – пьян, пьян. Я пьян от любви!» Бросился на кровать. Хотел уснуть в одежде. Задремал. Вскинулся. Ток прошел от темени до пяток. Выдернул из кармана телефон. Набрал номер. «Бабушка, ответь. Бабушка, ответь!»

Молчание. Гудки.

«Там сейчас день, можно позвонить Фане Марковне. Можно. Можно».