Жизнь горела и сгорала, но это приносило не горе, а радость.

Он хотел стать астрофизиком, и он становился им.

Постепенно. Исподволь. Не сразу. Шаг за шагом.

Профессора были им довольны. Студенты, которым он преподавал основы классической механики, думали, что он американец. Так безупречно звучал в кристальной тишине аудитории, над уходящим ввысь амфитеатром, его английский.

Старая Лусия вязала, сидя в кресле. Она вязала всегда, бесконечно: то разноцветный полосатый носок, то длинный, как рыболовная сеть, шарф, то свитер с невероятно длинными рукавами, и никак не кончались рукава, а Лусия не спешила завершать работу, медлила. Распускала петли и перевязывала изделие. Начинала снова. Придирчиво, строго на вязанье глядела.

Фелисидад любила вечерами сесть на маленькую табуреточку у нее в ногах, и трогать вязанье, и глядеть на искрение спиц, и слышать тонкий, летящий пухом от высохших тонких губ голос доньи Лусии. Музыкальные пальчики, почти скелет; нежные желтые костяные спицы. Мы все станем спицами под землей. И нами свяжут новые земляные слои. Черные свитера, коричневые шарфы для бешеной шеи огня.

– Лусия, расскажи мне.

– О чем, детка?

– О чем хочешь.

Лусия вздохнула. Вязанье теплой и мягкой рекой струилось с ее колен на каменные плиты пола.

– Я уже так много прожила на свете, что у меня в голове каша из событий и приключений.

– А у тебя много приключений было?

Фелисидад взяла в руки длинный шерстяной рукав, обмотала его вокруг шеи.

– Ты имеешь в виду любовные истории?

– Ну хотя бы.

– Много. – Спицы ритмично двигались, стукались друг об дружку, шуршали. – Жизнь большая. Мужчин тоже много было.

– А почему же ты осталась одна?

– Все умерли.

Так просто. Все умерли, и все.

Холод пробежал по спине Фелисидад. Слушать рассказ расхотелось. Но губы сами спросили:

– А кого ты больше всех любила?

Губы Лусии смешно сморщились. Морщины образовали вокруг рта непонятный, тревожный узор.

– Одного музыканта. Я тогда работала в джазовом оркестре пианисткой. Я хорошо играла. Не хуже Консуэло Веласкес, а та была превосходная пианистка.

– А он на чем играл?

– На трубе. Золотая труба. Она так блестела в свете софитов. Я не могла отвести глаз.

– И что? У вас были ночи? Много ночей?

– Я вышла за него замуж, – словно про себя, для самой себя, сказала Лусия и расправила на коленях вязанье. – А потом его взяли в армию. И там убили. И все.

– Жизнь и смерть, – произнесла Фелисидад, чтобы хоть что-то умное сказать после этих слов, – так всегда?

– Всегда, – шепот полетел во тьму гостиной легче птичьего пера.

– Ты его похоронила?

– Да. Мне в гробу привезли его тело. Оно уже разлагалось на жаре, плохо пахло. Даже через крышку гроба доносился ужасный запах. Я, твоя тетка София и твой отец, мы похоронили его на кладбище Сан-Фернандо. А ты знаешь о том, детка, что мертвые приходят к живым?

Фелисидад молчала. Продела палец сквозь шерстяную ячею.

– Приходят, и еще как! – Лусия подавила вздох. – Они там живые. Надо это понять. Надо их кормить, поить, ублажать.

– Едой кормить? Человеческой?

– Не только, – бежали, бежали вдаль легкие костяные спицы. – Они любят нашу любовь. Нашу Силу. Лучше всего отдавать им нашу Силу. Но не всегда. Время от времени. А то Сила в тебе закончится. Уйдет из тебя насовсем. К ним.

Нежный свет тек золотым ручьем от лица старой Лусии, от сухих легких рук. Много музыки щупали, осязали эти руки. А теперь они копошатся в овечьей шерсти. Дети вырастают и дети родятся. Детям нужны теплые кофты, теплые носки, теплые телогрейки.

Хавьер присел на корточки, изогнулся и запустил руку под кровать. Пошарил там. Вытащил белое, облачное, сетчатое. Проволока просвечивала сквозь слои марли. Хавьер отряхнул марлю от пыли и приподнял ее над головой.

Крылья.

Он сам сшил, смастерил марлевые крылья. К Рождеству. Скоро Рождество, и елка, елки вспыхнут огнями по всему Мехико. А у него сюрприз. Ангельские крылья. И он – ангел. Он их наденет и полетит.

В комнатенке, где кроме него еще ночует Пабло с мальчишкой Даниэлем, никого. Он один. Он может полюбоваться на крылья. И даже примерить их.

Продел руки в проволочные петли. Крылья оказались за спиной. В маленькое треснувшее зеркало глядел Хавьер на себя, и у него становилось хорошо на душе.

Приблизил лицо к зеркалу и скорчил рожу. Показал себе язык. Беззвучно расхохотался. В улыбке не хватало шести зубов – выбили в стычке на свалке. Неужели он жил на свалке? А теперь вот живет в людском доме, среди людей. В семье. Спасибо сеньору Торресу.

Взмахнул руками. Белые крылья дрогнули.

– Я когда-нибудь отсюда на них улечу. Я ангел.

«Только никто об этом не знает».

Смотрел на свое лицо. Гримасничал. Потом застыл, благостно руки на груди сложил. Настоящего ангела изобразил. Получилось.

«Я летал над свалками, над отбросами и гостил во дворцах королей. Я никогда не умру. Я вижу время».

По лестнице простучали каблучки. Хавьер не успел сорвать крылья с плеч. Дверь распахнулась, на пороге – Фелисидад. В руке у нее резиновый песик, смешная игрушка.

– Даниэль!

Увидела крылатого Хавьера и застыла.

Хавьер задрожал всем лицом. Развел руками. Беззубо, глупо улыбался.

– А я хотел… сюрприз…

– Хавьерито! Я никому не скажу!

Подбежала слишком близко, тормошила. Обнимала за плечи одной рукой. Пальцами другой нажимала на пузо резинового песика, и песик попискивал.

– Правда не скажешь?

– Правда. Какие хорошенькие! Купил?

– Сам сшил. У Лусии нитки украл!

– Ух, молодец!

Взяла песика в зубы. Обеими руками мяла марлю, глядела на просвет. Смуглое лицо, россыпь смоляных пружинных волос просвечивали сквозь белую призрачную сеть.

«Она не знает главного. Я ангел. И она ангел. Мы оба ангелы. Я сошью вторую пару крыльев. Для нее. И мы оба улетим».

Взял в руки, отогнул одно крыло. Приложил марлю к лицу. Так, через марлю, придвинул лицо к Фелисидад. Она не отшатнулась. Просто засмеялась. Красиво смеялась!

И ему стало очень больно.

Хотел порвать марлю. Пальцы скрючились. Прогрызли в марле дырки, как мыши. Фелисидад выплюнула песика, игрушка упала на пол, и шлепнула Хавьера по рукам горячей ладонью.