Сообразительный перевел ситуацию в конструктивное русло, он сказал: поехали! И руки протянул вперед, чтобы менты поскорее защелкнули на них браслеты и увезли невидимых бойцов от греха подальше, а там разберемся. Наивные милиционеры, еще не подозревая, куда они вляпались, с удовольствием взяли покорных домушников в железа, думая: всегда бы так! Баба Маня, не первый день живущая на свете, начала догадываться, что происходит и кто эти люди. Чистые руки, серые костюмы, холодная голова.

– Сексоты! – громко произнесла она печальным голосом.

Те трое не отреагировали. Только внештатный еще сильнее ссутулился. А народ вообще ничего не понял. Народ васильковыми глазами следил за тем, как утыркивают в зарешеченный зад лунохода подозрительных типов, и жалел только о том, что обошлось без драки. Баба Маня сидела на чемодане, сгорая от стыда, мечтая провалиться сквозь землю, которая сочувственно причмокивала, словно целовала подошвы ее грубых ботинок.

Мария Васильевна уехала домой сразу после свадьбы любимого внука и больше никогда не посещала метельный Томск.

Я родился через девять месяцев после этой свадьбы. Как положено. В три года научился читать и горячо полюбил письма из Иванова, от долгожительницы с Конспиративной улицы. Письма в конвертах, украшенных портретами героев иваново-вознесенской стачки, возбуждали желание побывать в чудесном мире подрывных листовок за счастье народа и чахоточных боевиков с динамитом в карманах. В мире, где моя прабабушка, дьявольский одуванчик, до сих пор носит наган на поясе.

Романтический образ навевала советская пропаганда. На каждом доме висели репродуктор с песнями и транспарант с лозунгом. Скучную новостройку моего детства оживляла безумная фраза:

Всем было плевать, что лозунг вопиюще противоречит тухлой окружающей действительности. По вечерам рабочая молодежь крушила на районе телефонные будки, но даже не помышляла о захвате почты и телеграфа. Хотелось в Иваново, где революция перманентна. С трех до девяти лет я был вундеркиндом, знающим, что такое «план вооруженного восстания». Потом отупел под воздействием средней школы. А тогда, в пору расцвета умственных способностей, просил родителей свозить меня к бабе Мане. Как чувствовал, что она не подкачает, окажется на высоте.

Мы провели вместе незабываемый готический вечер. Над городом полыхала гроза. Тучное небо рассекали жемчужные шрамы молний. Высокие липы качались за окном, как пьяные монахи. Ливень стеной, оглушительные раскаты грома. Баба Маня угощает правнука историями дворцовых переворотов.

Подробно, не упуская ни одной детали, она рассказала, как в спальне Михайловского замка вышибли мозги Павлу Петровичу; как оборвалась веревка у одного из пяти повешенных, но его не помиловали, вопреки старинному обычаю; как Александр, Освободитель Всея Руси от Аляски и Либеральных Иллюзий, вышел 1 марта из развороченной кареты, оглушенный взрывом, восклицая «слава богу, пронесло!», а Рысаков с воплем «вот тебе бог!» кинул под ноги императора вторую бомбу; как Халтурин взорвал вместо царской семьи ни в чем не повинную обслугу Зимнего дворца и удостоился за этот подвиг улицы своего имени в центре Ленинграда.

На десерт баба Маня подала убийство Распутина: «Пирожные были отравлены. Одно надкушено. Гришке шепнули, что княгиня Юсупова заедала волнение перед встречей, и он первым делом схватил княгинино пирожное…»

Целый год после нашей встречи я воздерживался от пирожных, как домашних, так и общепитовских, подозревая в них цианид.

Прабабушка умела произвести впечатление, эффектно, в лицах рассказывая древние истории, какие угодно – декабристы, Павел Первый, – лишь бы не вспоминать свои собственные, тот мерзкий осенний день в Томске, когда она была готова провалиться сквозь землю.

Семье Филимоновых тогда было очень нехорошо, после этого сеанса разоблачения. Какое-то чувство – наверное, правильно будет назвать его тихим ужасом – наполняло квартиру от чулана до кухни, стонало в трубах, искажало лица мучительными гримасами даже во сне. Кто знает, какой вред здоровью членов семьи могло бы нанести это чувство? Но через несколько дней в почтовом ящике материализовалась связка ключей, и от сердца отлегло. Все поняли, что контракт с конторой расторгнут.

О случившемся я узнал спустя много лет от соседки Газякиной из одиннадцатой квартиры, якобы видевшей все своими глазами, но верить ей не стоит, потому что она была и есть главная домовая сплетница, сочинявшая доносы на Дмитрия Павловича еще до полета Гагарина и вечно обижавшаяся на Галину Алексеевну, которая никогда не приглашала Газякину на свои знаменитые пиры.

Пируя, они отводили душу, ровесники «великого октября», стареющие вместе с Брежневым. Ильич повторялся в телевизоре, как фарс. Эпоха Густых Бровей была золотой осенью поколения: дети, внуки, медали, путевки – мирная жизнь, в которой всегда есть место празднику.

Мои родители (пусть они останутся фигурами умолчания, история не про них) собирались в гости к бабушке и дедушке. Я наперед знал, что нас ожидает. Стол, шпроты, хрусталь, скатерть, гости, цветы, шутки, анекдоты, торт «Наполеон» и скука. Почтенные люди в хорошем настроении, вежливо смеющиеся над воспоминаниями друг друга.

Никто ведь не объяснил ребенку, что встреча за этим столом – чудо, а собравшиеся здесь должны были умереть молодыми, кто от Сталина, кто от Гитлера, с вероятностью десять к одному. Вот они и радовались, что живут в лучшем из возможных миров. А мне было неинтересно, когда дед в сотый раз травил военную байку:

Занятый на заводе шесть дней в неделю, он исполнял роль банкетного повара, подавая гостям свои фирменные блюда: телячьи отбивные и фаршированную щуку. Оба рецепта требовали палки. Накануне званого ужина дед уединялся в кухне с мясом и рыбой. Через тонкую стену доносились звуки ударов. Резких и сильных, когда повар плющил вырезку, нежных и глухих, когда он переходил к избиению щучьих боков. В такие вечера бабушка называла мужа «ударником». Сейчас это искусство почти утрачено. А тогда все знали, как надо бить одушевленные и неодушевленные предметы. Время было такое. Детали в дефиците, мастера в запое. Большинство неполадок исправляли самостоятельно – ударом кулака. Даже дети своими маленькими ручками ловко выстукивали картинку из черно-белого телевизора. Взрослые люди, живущие без телефона, общались с соседями при помощи ножа или плоскогубцев, барабаня точки-тире на стояке центрального отопления. Ударник и стукач были героями нашего времени. Щука моего деда была кулинарным шедевром.

Пир уцелевших продолжался лет двадцать. Сначала я наблюдал его снизу вверх, ползая по узорам ковра среди игрушек; когда вырос, был усажен за стол и посвящен в тайну.