Успокаивая себя таким образом, Гудик продолжал пятиться назад, дико вращая полными отчаяния глазами и судорожно ища выход из положения. Но на затылке глаз у него не было, и он не заметил открытого черного зева старого подпола в бывших сенях, порог которых он уже незаметно для себя переступил. Шаг, еще шаг и убийца, не найдя более опоры, рухнул в бесхозную теперь яму, угодив, словно волк, в заготовленную для него ловушку. Резкая боль в ноге замутнила на мгновение его сознание, а когда он немного пришел в себя, то понял, что подняться на ноги не может. По видимому, это был перелом – лодыжка нестерпимо горела, пульсировала и так распухла, что даже стянуть с ноги давящий валенок Гудику не удалось. Илья заплакал от боли и злости. Это надо же было попасть в такую переделку! Он, прожженный жизнью, опытный и повидавший все на своем веку, стал жертвой каких-то суеверных страхов, не стоящих и грязи с его подошвы! Подобно старой бабке, молящейся на телегу, он позволил бредовому благоговению перед мертвецами проникнуть к себе в душу и устроить в ней бедлам, который и привел к столь кошмарным последствиям! Что же теперь делать? Надеяться на то, что кто-то из окрестных крестьян вдруг забредет в погибший Улюк и поможет ему, было глупо: за два года, прошедших со времени пожара, ни один из этих суеверных бестолковых мужиков и подумать не смел о том, чтобы пройти поблизости, не говоря уж – откликнуться на исходящий отсюда зов. Слишком силен был в народе страх перед покойниками. Призрак голодной смерти замаячил перед Гудиком, и он заскулил в отчаянии, глядя со дна глубокого подпола в продолжающее затягиваться тучами мрачное небо.

Немного отдышавшись и собравшись с силами, пленник Улюка попробовал было рывком подняться на ноги и, полагаясь на милость небес, выбраться-таки из проклятой ямы. Но и эта попытка провалилась: пронзившая ногу, а затем и все тело боль была настолько острой, что Гудик вновь потерял сознание и рухнул без чувств.

Встряска для его непривыкшего к физическим трудностям и тяготам организма была столь сильной, что на этот раз его обморок продлился значительно дольше. Очнувшись, он не сразу понял, где находится, а поняв, вновь запричитал и завыл, прерываясь лишь для того, чтобы отпустить очередное ругательство в адрес Улюка, немилосердной судьбы и всего света. Посмотрев вверх, он проникся еще большим отчаянием: светлый прямоугольник над головой потух, и тьма, окутав мир, не оставила ни малейшей лазейки лунному свету, надежно запрятанному невидимым режиссером за кулисы небесной сцены. Гудик почувствовал, что заледенел. Сибирский мороз, окрепший к ночи, отыскал его, неподвижно лежащего на дне ямы, и атаковал всей своей молодой силой. Потрепав его играючи за щеки и нос, мороз не удовлетворился и пробрался под тулуп, заключив неблагоразумную жертву в свои ледяные объятья. Зуб на зуб не попадал у Гудика, губы его тряслись, а покалеченная нога буквально разламывалась от нестерпимой боли. Казалось, что она раздулась до размеров бочки, а жар в ней был такой, будто кость расплавилась и растеклась свинцовыми струями от пятки до самого колена. К тому же, Гудику ужасно хотелось помочиться, но одна мысль о том, что для этого нужно попытаться встать или, по крайней мере, перевернуться со спины на бок, приносила ему несказанные мучения. Когда терпеть стало уже невозможно, он, со стонами и руганью, все же несколько изменил положение тела и неуклюже справил нужду, обильно оросив при этом не только полы тулупа и перекосившиеся на животе, а потому ставшие крайне неудобными в обращении толстые штаны, но и собственные руки, которые он тут же поспешно сунул назад в рукавицы.

Внезапно возникшая жажда принесла Гудику новые страдания, напомнив, что есть нечто более страшное, чем голод. Если без еды можно продержаться, пожалуй, несколько дней, а то и недель, то обезвоживание выбьет из человека душу куда быстрее. Ну, а об испытываемых при этом муках и говорить не приходится.

Тут у Гудика впервые в жизни мелькнула мысль о самоубийстве. Она была настолько неожиданной и дикой, что он мгновенно вспотел и, поддавшись секундному порыву, закричал. Первый крик его был жалок и едва ли вышел за пределы ямы-ловушки, пометавшись от стены к стене и затихнув. Повторная попытка ничем не отличалась от предыдущей. Скукожившись на обледенелом дне погреба, Илья просто не мог набрать в легкие достаточно воздуха, чтобы испустить сколько-нибудь приличный зов о помощи. Тогда он, из последних сил отталкиваясь здоровой ногой, отполз к задней стене и, превозмогая боль и слабость, сел. Теперь дело пошло лучше и его вопли, исполненные страдания и страха, были слышны, пожалуй, на полверсты вокруг. Он не подбирал слов и не задумывался об интонациях – просто кричал. Беда в том, что криков этих никто, кроме леса, неба да ветра, не слышал. Никто не появлялся в окрестностях погубленной Гудиком деревни и не собирался разыскивать его, полуживого, в старом бесхозном погребе. Ну, или почти никто…

Снаружи вдруг что-то затрещало, защелкало, и стало будто бы светлее. Свет этот был красноватым и неровным, он дрожал и колыхался, словно наблюдаемый сквозь табачный дым закат, и источник его определить было невозможно. Он был, как… огонь. Хуже! Как пожар, бушевавший здесь два года назад и уничтоживший Улюк и его жителей. Господи! Неужто же не соврал старый ямщик, и погибшая деревня жаждет мести? Может ли быть, что мертвые крестьяне поднимаются ночами из праха и расправу лютую учиняют над проезжими чужаками? Какая же тогда участь уготована самому Илье Гудику, злая воля которого явилась причиной произошедшей здесь трагедии?

Он обезумел от ужаса, перестал контролировать вырывающиеся из его горла звериные крики и мочеиспускание, перестал что-либо соображать и, наконец, впал в неистовство: он рвал волосы у себя на голове, не чувствуя боли, раздирал пальцами веки, царапал лицо и шею, рычал, впивался зубами в запястья, затем вдруг принялся слизывать с пальцев струящуюся кровь, натянул на голову тулуп и, наконец, упав ничком и задрожав всем телом, затих. Но судьба не сжалилась над преступником: он не сошел с ума и продолжал в полной мере осознавать реальность происходящего.

Спустя несколько минут, в течение которых он неистово молил провидение, чтобы все это оказалось лишь кошмарным сном, Гудик, с трудом открыв окровавленные глаза, осторожно выглянул из-под тулупа, но лишь затем, чтобы окаменеть от новой волны животного ужаса: на краю ямы стояла, не издавая ни звука и не двигаясь, фигура в черном балахоне. На фоне бесновавшегося за ее спиной пожара можно было различить лишь ее силуэт, но Гудику было совершенно ясно, что внимание пришедшей обращено на него, и глаза, скрытые во мраке, смотрят с лютой ненавистью и приговором.

Не однажды в прошлом любовался самопровозглашенный религиозный лидер статной фигурой и осанкой Дарьи Ракшиной, и сейчас не мог не узнать ее. Она была самым проблемным звеном в ловко скрученной цепочке его злодеяния, и ему даже пришлось подмешать ей какое-то снадобье, одурманившее ее, чтобы ее муж – неотесанный мужик Ракшин, смог поджечь свой дом. Именно тот дом, в развороченном подполе которого Гудик сейчас и находился. Когда же изба заполыхала, Дарья опомнилась, и ее крики – крики боли, страха и ненависти – несколько мучительных минут оглашали всю округу, выделяясь на общем фоне какой-то особенной отчаянностью. Помнится, Гудик даже испугался тогда, не сможет ли зловредная баба каким-то бесовским способом выбраться из заложенной им снаружи избы, и на всякий случай поднял уже ружье, но погибшая замолкла, провалившись в пучину смерти, и стрелять не пришлось.