Что должно это означать? Я не 37-ом или 38-годах, как ожидал и планировал изначально, и даже не в пятидесятых, как уже было подумал, а в 1930-ом? Году установки первого в СССР светофора и учреждения Ордена Ленина? Но как могло это произойти? По какой логике? И кто руководит всем этим бедламом, в конце концов?

Спокойствие, на которое я себя так тщательно настраивал, смело как рукой. Такие кульбиты судьбы я просто не мог предусмотреть и посему был совершенно выбит из колеи. Тридцатый год! Что я тут, собственно, потерял? Теперь мне понятно, почему все выглядит таким необжитым и новым – дом, видимо, только что построен и жильцы, на мое счастье сейчас отсутствующие – первые здешние новоселы. А это значит, что и мальчик Егор, и гибель его матери, и мое собственное посещение этих хором в конце тридцатых – будущее? И этой блестящей новой ванне только предстоит наполниться кровавой водой?

Я поежился. Нейтральная обстановка чужой квартиры внезапно показалась мне враждебной. Из каждого угла на меня теперь дышал рок, а тишина вдруг зловеще зазвенела. Я инстинктивно бросился к окну, как к единственному источнику дневного света, и выглянул на улицу. Странно, что мне не пришло это в голову раньше. Тогда бы я, несомненно, и без всякого календаря засомневался в том, что нахожусь в пятидесятых: ползущая вдалеке по непроходимой грязи странного вида автомашина с высокой, несуразной по моим представлениям кабиной, вынесенными на крылья фарами и прикрепленной к двери запаской, лошадь с телегой у соседнего дома, неестественное для моего глаза облачение снующих в спешке прохожих и, главное, огромное красное полотнище с надписью «Восемь лет пионерского движения!», прикрепленное к стене стоящего напротив большого деревянного здания – предшественника нашего «Дворца пионеров», в миг доказали бы мне мое заблуждение.

Во мне начала нарастать паника. О том, чтобы заинтересоваться увиденным и воспользоваться столь редкой возможностью воочию понаблюдать историю родного города, и речи быть не могло. Единственным моим желанием было как можно скорее убраться отсюда. Я не смог бы объяснить, что именно меня так испугало, но спокойствие покинуло меня тогда окончательно. Я бросился к входной двери, стремясь покинуть зловещую квартиру, чтобы никогда больше в нее не возвращаться. Профессор, Альберт, письмо, загадка – пусть все убирается к чертям собачьим!

Но, щелкнув замком и дернув ручку, я понял, что попал в ловушку. Нет-нет, никто не заложил дверь снаружи на швабру и не подпер ее роялем – она открылась! Но открылась именно туда, куда и должна была открыться по единственно возможной логике – в подъезд дома 1930-го года. Я понял это сразу, едва только выглянул наружу: новые перила, не вышарканные ступени, а железная лестница на чердак еще даже не окрашена…

Я был заперт. Безнадежно заперт в чужом времени, чужом обществе и чужой жизни. Не просто чужой – чуждой мне! И тот, кто это сделал, поступил так со мной умышленно. Но зачем? И, главное, где выход? Сумею ли я отыскать его без знания здешних порядков? Я, разумеется, много читал о событиях этого времени и даже прослыл в определенных кругах знатоком истории, но пригодится ли мне все это в «боевых условиях»? Поможет ли не сгинуть в этом водовороте странностей, в который я, волею судьбы, угодил, и где, должно быть, сгинул Альберт? Потрясенный внезапным прозрением касательно судьбы моего друга, я стал медленно спускаться по лестнице.

Было, наверное, часов девять или около того, когда я, крадучись, словно вор, вышел из подъезда во двор. Часов я благоразумно не взял, отправляясь в путь сегодня утром, дабы избежать возможных недоразумений по поводу мигающих электронных значков и надписи «Casio» на циферблате. Можно было, конечно, порыться в материнских сусеках, в глубинах которых, возможно, и завалялся какой-нибудь подходящий часовой механизм довоенной эпохи, но в спешке это показалось мне несущественным, о чем я сейчас пожалел.

День обещал быть ясным. Солнце поднялось уже довольно высоко, и верхушки деревьев на другой стороне улицы искрились желтым цветом под его яркими, но, увы, уже не такими теплыми лучами. Сюда же, во двор, оно заглянет лишь к вечеру, на пути в свои западные покои, а сейчас тут было приятно прохладно и даже несколько темновато.

Справа от меня, возле новой бетонной скамейки с деревянной некрашеной спинкой, сидели на корточках две девчонки лет шести-семи. Их короткие летние платьица чуть развевались от легкого, шныряющего по двору ветерка, и у одной из них из-под подола выглядывало даже что-то похожее на панталоны, как я их себе представлял. Судя по сосредоточенному перешептыванию подруг, они были заняты каким-то весьма важным делом. Настолько важным, что на появившуюся во дворе странную личность (в том, что мое одеяние покажется им странным, я не сомневался) они не обратили ни малейшего внимания, хотя отпущенная мною дверь подъезда явственно хлопнула, притянутая к косяку большой блестящей пружиной.

Чтобы хоть как-то начать интеграцию, я приблизился к сидящим ко мне спиной детям и попытался разглядеть меж их светлых головок то, что приковало их внимание. Ничего особенного там не оказалось: руки одной из них были вымазаны в земле едва ли не по локти, другая же держала обеими руками стеклянную бутылку с широким горлышком, из которой она тонкой струйкой лила воду в небольшую ямку. Видимо, я наткнулся на юных мичуринцев, пытающихся вывести какой-то чудо-плод.

Как с ними заговорить? Как обратиться?«Привет»? «Салют пионерам»? Не пойдет – какие же они еще пионеры? Может быть – «Да здравствует…»? Чушь какая-то…

– Что это у вас там? – выбрал я невежливый, однако нейтральный вариант начала беседы. Девчонки одновременно повернули головы и молча воззрились на меня, словно обдумывая, достоин ли я быть посвященным в их девчоночий секрет. Наконец, та, что выглядела чуть постарше, ответила:

– Клен. Семечка. Мы ее сначала дома прорастили, а теперь вот в землю… Он высокий вырастет, если никто не сломает.

Действительно, клен! Как это я сразу не догадался? Как раз на этом самом месте. Только в моей памяти он всегда был старым и корявым, а здесь – ну надо же! – еще толком и не родился. А мы-то, помню, гадали, кому это пришло в голову посадить здесь клен?

– Не сломает, это я тебе обещаю. Никто никогда не сломает его и он переживет даже эту вот бетонную скамью.

Девочка с сомнением посмотрела на скамейку, словно долговечнее ее ничего и быть не могло.

– А Вы откуда знаете?

Надо же – «Вы»! Воспитанные они тут, похоже.

– Я много чего знаю, а про этот дом особенно. А вы, наверное, сестры?

Я присел на краешек скамьи, чтобы стать немного пониже ростом и расположить девиц к разговору.

Говорившее со мной создание поднялось на ноги и, стараясь не касаться платья заляпанными руками, отрапортовало:

– Меня звать Надя, а это вот – Ксюша. Она маленькая и просто помогает мне. Мама велела нам выйти во двор и не мешать ей двигать мебеля. Мы только вторую неделю здесь живем, а раньше в бараке жили в Шахтерском поселке и…