на нас плюют, а тут все было очень мило, привет, Володя и Людмила”. Далее следовал постскриптум: “Я сам педант в вопросах чести, все ваши ценности на месте”. В 57-м году было принято историческое постановление о развитии жилищного строительства в СССР. Постепенно люди из нашей коммуналки начали разъезжаться – правда, на их место приходили другие, но в меньшем количестве. Наши соседи всеми правдами и неправдами пытались добиться отдельной квартиры. Иногда эта борьба принимала довольно курьезную форму… Я прожил в коммунальной квартире тридцать пять лет. Тысячу раз пытался обменять свое жилье на что-то отдельное, но вышло так, что поменял я в конце концов не квартиру, а страну. И теперь я живу в отдельной, довольно захламленной, но просторной квартире в Нью-Йорке в Америке. В той самой Америке, где никто из простых людей даже не знает о существовании коммунальных квартир»[287].

В рамках цикла «Писатели у микрофона» в 1988 году Сергей Довлатов записал также серию программ «Простые люди» – о шоферах, артистах, директорах и поварах.

С появлением на радио третьей волны, новых авторов у микрофона стали обсуждаться живые, наболевшие, насущные темы, которые волновали советского слушателя. Вторая волна могла рассказывать только о довоенных событиях, а третья привносит в программы бытовые детали советской жизни.

Так, в программе «Писатели у микрофона» Владимир Войнович рассуждает о квартирном вопросе и честности коммунистов: «Одного кинорежиссера давным-давно, еще в 50-х годах, записали в очередь на квартиру… Очередь двигалась ужасно медленно. Но все же двигалась, и режиссер, наконец, оказался в ней первым. И стал уже с женой воображать, как они получат ордер, как мебель расставят, куда кровать, куда телевизор… Месяц воображают, два воображают, полгода… Режиссер удивляется, но в чем дело, догадаться не может. Наконец кто-то, кто поумнее, ему говорит: “Ты будешь в этой очереди стоять до второго пришествия или до тех пор, пока какому-нибудь нужному человеку на лапу не дашь”. Режиссер был человек принципиальный, хотя в партии и не состоял. “Нет, – говорит, – ни за что! Взяток никогда не давал и давать не буду. Взятки, – говорит, – унижают и того, кто берет, и того, кто дает”. “Хорошо, – говорят ему, – тогда стой в очереди неуниженный”. Ну он и стоит. Год стоит, два стоит, жена, само собой, пилит… Наконец он решился на преступление…

Был он в этом деле неопытный, но люди добрые помогли, свели его с одним значительным лицом из Моссовета. Сошлись они в ресторане “Арагви”… Выпили, закусили, и режиссер этому лицу, которое перед ним после коньяка расплывалось, прямо так говорит: “Знаете, – говорит, – я живу весь в искусстве, от обыденной жизни оторван, взяток еще никому никогда не давал и, как это делать, не знаю. А вы, человек опытный, не могли бы мне подсказать, кому чего я должен дать, сколько, когда и где?”. Лицо еще коньяку отхлебнуло, шашлыком закушало, салфеткой культурно губы оттерло и к режиссеру через стол перегнулось. “Мне, – говорит, – пять тысяч, здесь, сейчас”. Хоть и шепотом, но четко, без недомолвок. “Хорошо, – говорит режиссер и достает из кармана бумажник. Но, впрочем, тут же несколько засомневался: – А что, – говорит, – если я вам эти пять тысяч вручу, а вы мне квартиру опять не дадите?”. Тут лицо от такого чудовищного предположения опешило совершенно и чуть шашлыком даже не подавилось. Даже слезы на глазах появились. Даже голос задрожал. “Да что ты! – говорит. – Да как ты мог на меня так подумать? Да ведь я ж коммунист!” И ведь на самом деле честный человек оказался. И месяца не прошло, как режиссеру ордер выписали. И зажили они с женой в новой квартире припеваючи…»[288].

В 1984 году в программе «Культура, судьбы, время» Войнович выступает с радиофельетоном, тема которого – переедание как причина дефицита продуктов в СССР. Выступление Войновича становится ответом на фельетон, опубликованный в газете «Известия» (30 января 1984 г.), смысл которого сводится к тому, что в острой нехватке продовольствия в стране повинны сами советские граждане, которые «едят слишком много»: «Хлеб. Не надо его есть слишком много – будете толстыми. Впрочем, и мясо потреблять чересчур не следует, и тоже во избегание полноты… У нас все на научную ногу крепко поставлено… И как только нехватка того или иного продукта возникает, тут же находятся доктора соответствующих наук, которые пишут в центральной печати большие научные статьи, что вредно кушать то, чего нет… В какой-то газете я читал об искусном поваре, который готовит пятьсот блюд из картофеля… Я, как ни ломал голову, больше пятнадцати придумать не сумел. А если этот повар такой изобретательный, что придумал пятьсот, то я могу ему предложить пятьсот первое.

Во время войны наша семья жила некоторое время под городом Куйбышевым. Лето 43-го года было еще ничего, а с осени пошло к худшему. А в нашей семье было трое рабочих, которые работали на военном заводе и получали пайки по семьсот граммов хлеба, тетка, служащая, получала то ли пятьсот, то ли четыреста граммов (точно не помню), а мы с бабушкой, иждивенцы, по двести пятьдесят. И толстыми не были. С нами жил еще кролик, которого мы приобрели, чтобы потом съесть, но потом мы с ним так сжились, так его полюбили, что убить его было просто невозможно. Так вот мы совсем не были толстыми. И даже, наоборот, изо дня в день худели более интенсивно, чем при соблюдении самой строгой современной диеты. И кролик наш тощал вместе с нами. А потом, когда наступила совсем уж полная голодуха, кролик этот от нас сбежал, видно, предпочел быструю смерть от руки решительного человека медленной голодной смерти вместе с такими гуманистами, как мы. Правду сказать, пока этот кролик был с нами, мы его порядочно объедали, а когда пропал, спекулировали его честным именем. Дело в том, что я ходил к расположенным рядом с нами солдатам и на кухне просил картофельные очистки “для кролика”. И солдаты все удивлялись: “Что это ваш кролик так много ест?”. Они не знали, что у кролика шесть нахлебников. Если бы мы не стеснялись и попросили картошку, солдаты вряд ли бы нам отказали, потому что у них ее было много, чистили они ее неэкономно. Из этих толстых очисток мы пекли на каком-то, чуть ли не машинном, масле блины. И они мне тогда казались безумно вкусными. Так что искусному повару я мог бы предложить и пятьсот первое блюдо на всякий случай.

Вернемся, однако, к хлебу… Почти все мы, выросшие в условиях советской действительности, испытали в раннем