Говорят, что это и есть особый русский путь. Русский путь к Богу. Через пустошь…

И правда. Ведь любая дорога ведёт к Богу.

Максимус вспомнил изречение то ли Блаватской, то ли Рериха, которое они, может быть, выдавали за перевод стиха из Упанишад или чего-то вроде: все горные дороги ведут к Богу, обитающему на вершинах…

Римляне думали, что все дороги ведут в Рим…

А Бхактиведанта Свами говорил своим ученикам, что если они сядут на поезд в Калькутту, то никак не смогут приехать в Бомбей.

Это смешно и верно. Но, пожалуй, и другое правда: любая дорога ведёт к Богу.

Вот только ходить по ней можно в обе стороны…

Семипятницкий ехал медленно, жалея подвеску автомобиля, которой действительно грозила опасность на дороге, испещрённой рытвинами и ухабами. Миновал развилку с круглосуточным рыбным рынком, кафе, гостиницей и постом ГИБДД, взял вправо и встал на дорогу к Старой Ладоге. Когда он добрался до села, было уже темно.

Белые ночи ещё не лишились своих календарных прав, солнце садилось поздно, и долго воздух был светлым, белёсым, когда часы уже означали тёмное время суток. Но в это странное время темнота наставала вдруг, негаданно. Темень словно накрывала мир плотным беззвёздным колпаком и была тем чернее, чем скорее исчезала снова, в зарницах раннего утра.

Максимус проехал по селу, растянувшемуся вдоль по руслу реки Волхов, по правому берегу. Остановился у гостиницы на маленькой площади. Площадь была безлюдна. Припарковав автомобиль, Максимус вошёл в тёмную дверь и поднялся на второй этаж по лестнице с резными перилами. Дверь в гостиницу была закрыта, и Максимус вызвал дежурную, коротко нажав на звонок.

От дежурной он узнал, что номер стоит полторы тысячи рублей, но свободных мест нет. Комнаты бронируют за месяц: много приезжих, туристов и паломников к монастырю и церквам Старой Ладоги.

Семипятницкий поехал дальше, до самого окончания села, где развернулся и направился вспять. Свернув на одну из второстепенных дорог, он добрался до монастыря. Монастырь был закрыт и тёмен. Перед воротами – удобная заасфальтированная парковка на несколько десятков мест. Пара легковых автомобилей спала в ночи, около третьего толклись молодые люди: динамики оглашали округу песней про девочку-студентку, сладкую конфетку, нарушая духовное благолепие. Плюнув в сердцах, Максимус поехал ещё дальше назад, к въезду в село.

Вторая дорога направо была узкой, круто забирала вверх и приводила на лужайку к старой часовне или церкви – в архитектуре культовых сооружений Максимус был не силён. На лужайке его громким мяуканьем встретила кошка, по видимости, главная смотрительница храмового сооружения. Максимус пожалел, что не купил копчёной рыбы на рынке у развилки. В багажнике нашлась только творожная масса с шоколадом, кошка не стала привередничать, приняла пожертвование с благодарностью. Немного поев, киска, громко крича, повела Семипятницкого на экскурсию, показав спуск к Волхову и стриженый луг за церковью. Животному Максимус умилился, так как кошек вообще любил, а эта ещё и выказывала свою святость и благочиние.

Погладив громкую кошку, Максимус пространными словами распрощался с ней и, сев в машину, осторожно спустился к трассе. Совсем недалеко оставалось до въезда в Старую Ладогу, где у излучины реки высились куполовидные холмы.

Правильно они называются «сопки» от русского слова «насыпать». Курган же – название позднее, тюркское.

Машина осталась на обочине трассы, по которой едва раз в полчаса проезжал, ворочая глазищами фар, запоздалый автомобиль. Семипятницкий вошёл в травы и по глинистой тропе забрался на верхушку большего кургана. И взглянул на мир от дороги.

Дыхание его застыло в груди, голова закружилась. Великолепие увиденного пейзажа ослепило и лишило способности двигаться. Тёмная полированная гладь Волхова была недвижна и отражала уже взошедшую луну, звёзды и само небо в его бездонности, отчего река и сама казалась глубиной в миллиарды световых лет. Дачи и домики на другом берегу ласкали тёплыми огоньками. Деревья и кусты трепетали на лёгком ветру, как клочки пуха чёрного лебедя, свист крыл которого, казалось, ещё слышен в летней ночи.

Несколько минут, а может, и дольше, Максимус не мог пошевелиться, затем сел прямо на поросшую травой землю. Он закрыл глаза, не в силах вынести такой красоты. А когда открыл…

Сам Максимус, вспоминая позже о своём видении, склонен был объяснять его флэш-бэком. Такое случается от наркотиков. Вы ничего не принимаете уже несколько дней, недель или даже месяцев – и вдруг, совершенно внезапно и в самой неподходящей ситуации, вас накрывает натуральный приход. Розовых таблеток Максимус в тот день не глотал, но, видимо, остаточного эффекта хватило на порядочную галлюцинацию.

Открыв глаза, Максимус увидел тот же пейзаж. Но, вместе с тем, как будто бы и не тот. Волхов был шире, вода подходила к самому основанию кургана. Стали другими очертания деревьев и огни домов. Но главное…

Люди. Даже в ночное время их было много. Там плыла по реке ладья с парусом, здесь рыбачьи лодки качались у берегов. Люди смеялись, переговаривались, с нескольких сторон слышны были тягучие песни, всплески снастей, а то и стук молота о наковальню. Максимус завертел головой.

Вокруг, сколько хватал глаз, не было уже пустоши, не было земли незанятой. Город теснился к воде каменными хоромами, весь облепленный деревянными сельцами да хуторами. И до самого горизонта находилось человеческое жильё, а если было поле – то колосилось рожью либо кормило стадо скота, тёмным пятном спавшее в траве. По ровной утоптанной дороге мерно текли повозки, в которые были впряжены волы, а с караваном шёл отряд конных воинов, сверкавших мечами и доспехами в свете белой луны. И всё было живое, здешнее.

Максимус сначала упал на траву, хохоча, потом вскочил на ноги и крикнул звонко, как ему казалось, а на деле из сухого горла вырвался хрип:

– Так вот же ты какая, земля русская, в своём начале и сутью! Гардарика, а не пустошь печальна!

Стал Саат жить в степи у шатра своего, былого. Приходил к хозяевам новым, те давали ему лошадей почистить да навоз убрать, за то кормили его и поили молоком кобыльим. А и побивали плетью, бывало, за нерадивость или просто так, от настроения. А после снова в степь прогоняли. Но что же другого искать? Человеку всегда там привольно, где он родился и жил. Там и батоги сладки, и плети ему нежны, даже голод – вроде как сродственник. Куда человеку идти? Он же не птица, чтобы тепла и корма в чужедальнем краю искать. Был бы звёздочкой – качался бы в небесах. А так в землицу свою врастает, год за годом, покуда весь не уложится. За то называется – родина!

И тут новая горесть. Умер каган.

Оно, вроде, какое батраку до того дело?

И живого не видел ни разу. Но всё ж.

Может, сам умер каган. Ведь умирают люди всякого звания от естественных причин.