– Погоди… – я слабо пытаюсь сопротивляться тому, что услыхал. – Но пирамида на Бонч-Бруевича… В городе уверены, что ее строит Хеопс!

– Наслышан, – усмехается опер. – Народ не верит в смерть Хеопса. Этот бандит стал легендарной личностью. – И внезапно выдает афоризм: – Хеопс – человек и поэтому смертен. Но легенду убить нельзя, она бессмертна. Так что Хеопс в сознании обывателя всегда будет живее всех живых.

– Спасибо за информацию, – бормочу потерянно.

Это катастрофа, ребята. Вся моя четко выстроенная схема летит к черту.

Погоди, но Эдик сказал, что любовником Пожарского был Сильвер! Что же получается, господа хорошие? Либо Эдик соврал, либо Сильвер – жив?..

Нет, и в расследовании убийства Красноперова следует сделать перерыв. Мне срочно нужна передышка. Иначе рехнусь.

Пожалуй, все-таки займусь смертью Снежаны. Потрачу хотя бы денек. Или два. Не более.

У меня как раз имеется небольшая заначка. В разговоре со мной Регина упомянула об одном вроде бы незначительном фактике. Даже не фактике, а так, безделице, на которую вроде бы и обращать внимания не следует. И все же…

Она сказала, что Зинка нарисовала портреты «гамлетовцев». Шансы на то, что в этих рисунках обнаружится нечто важное, нулевые, но… Но какая-то зацепочка появиться может.

Звоню Зинке.

– А мои рисунки вам зачем? – изумляется она.

– Да так. Для ознакомления. Очень прошу, покажи.

Пауза. Мне кажется, я вижу, как она с кривоватой усмешкой пожимает плечами и крутит пальцем у виска.

– Учтите, портреты не совсем обычные…

– Я в курсе. Ты изобразила ребят из «Гамлета» в виде зверьков. Когда я могу заглянуть к тебе?

– Ко мне?.. Нет уж, давайте встретимся на нейтральной территории…

* * *

Мы сидим на скамье в центральном парке культуры и отдыха. Недалеко от входа. Перед нами главная аллея парка, ведущая к скромной площадке со скамейками и одинокой деревянной эстрадой в виде раковины. По выходным на эстраде играет маленький оркестрик, и пожилые парочки танцуют польку и вальс-бостон под музыку в стиле ретро. Вдоль аллеи тянутся великолепные клумбы, и трудно дышать от будоражащего запаха цветов.

Зинка раскрывает серьезных размеров темно-зеленую папку, в которую вложены прямоугольники ватмана с рисунками, сделанными гуашью.

Двенадцать листов – по числу «гамлетовцев».

Из этих двенадцати я выбираю тех, кто мне интересен.

Например, Лисенка, которого насмешница Зинка, ясное дело, изобразила молоденьким лисом – желто-угольным, с большими стоячими треугольными ушами, с напряженно-печальными звериными глазками, злым и обиженным ртом и усеченным подбородком. На Лисенке черная курточка с капюшоном. За ним грязная серая стена, точно он приговорен к расстрелу. Черные глазки угрюмо смотрят мимо меня, чуточку вправо, будто именно там выстроилась расстрельная команда.

– А что, – спрашиваю я, – у него действительно такая курточка, или ты ее придумала?

– Именно такая.

– Ага, – принимаю к сведению слова Зинки.

И рассматриваю «портрет» Михи, нарисованного в виде олимпийского медведя. Но, в отличие от того «настоящего», который радостно ухмылялся и с самодовольством и задором выпячивал животик с пятью переплетенными кольцами, Миха печален и застенчив.

– Лисенка ты обрядила в курточку, а на Михе нет ничего, кроме шерсти. Почему?

– Прихоть художника.

– А почему олимпийский? Он что, спортсмен?

– Еще чего. Михаил – значит, мишка. Мишка – значит, олимпийский. Да он и внешне смахивает.

– Что ж, продолжим… Федор Иваныч. Ого, какой же он морщинистый! И физиономия алкаша. А почему тигр?

– Сначала хотела сделать его львом, царем зверей. Но у Федора Иваныча прическа явно не львиная, три волосинки. Значит, тигр.

– А что за орден у него на шее?

– Это я его наградила. Видите, на ордене написано: Тигр Театра.

– Но если артисты так его боготворят, может, кто-то из девчонок в него влюблен?

– Да вы что! Он же старичок, ему больше пятидесяти. Даже я – а уж мне вроде и терять нечего – и то отношусь к нему как к дедушке. А вообще-то он очень хороший. К нему можно запросто подойти, поплакаться, пожаловаться на жизнь. Можно денег попросить. Даст, и потом не будет требовать обратно. Он просто душечка. Добрый тигр. Славный. Тигруша. Тигрушенька, – Зинка посылает невидимому режиссеру воздушный поцелуй.

– А это, как я понимаю, Регина.

– Она самая, – в голосе Зинки откровенная неприязнь. – Как, по-вашему, похожа она на черную пантеру, как здесь нарисовано? Что-то вроде Багиры. Глазищи черные. Грива черная, крашеная. Я лично ее побаиваюсь. На месте Сержа я бы держалась от Регинки подальше. Грохнет, не задумываясь. Мне иногда кажется, что она вурдалак. Ночью вену надкусит и всю кровь выпьет.

Она смотрит на меня серьезно, и не понять, прикалывается или впрямь в это верит.

– Кстати, ты намалевала ей здоровенные цыганские серьги. Я не заметил у нее сережек.

– Носит. Правда, не всегда. Как вырядится, обязательно нацепит висюли в тонну весом, чтобы уши до самого пола оттягивали. Помешана на золоте и всяких побрякушках. А от брюликов вообще с ума съезжает.

Разглядываю следующий лист ватмана.

– Серж – волк? А мне показалось, что он душечка, очаровашка. Милый зайчик. А тут, гляди-ка, жестокие глаза, оскаленная пасть, клыки… Да он ли это, Зин?

– Будь он зайчиком, я б его даже не заметила. Не переношу травоядных. Нет, Серж – настоящий волк. Хищник. И именно таким я его люблю.

– Ему-то портрет понравился?

– Еще как! Даже попросил сделать копию. Сказал, что повесит над своей кроваткой.

– А что у волка на лапе? Вроде бы золотая печатка.

– Она самая. Плоский круг размером примерно с пятидесятикопеечную монетку. Или чуточку больше. Серж надевает ее очень редко, раза три в год. А попросишь: «Дай подержать, хочу разглядеть получше», ни за что не даст. В чужие руки, дескать, нельзя, может что-нибудь плохое произойти.

– На ней, похоже, какая-то монограмма.

– Две переплетенные буквы: К и М. Серж говорит, что печатка ну очень старинная, от прадеда досталась. Тот был самым настоящим дворянином. А такими перстнями письма запечатывали. Надавят на горячий сургуч и – раз! – оттиснут то, что на перстне гравировано… Наверняка врет.

– Почему так решила?

– Потому что на печатке буквы должны быть зеркальными, а иначе, если оттиснешь в сургуче, получится шиворот-навыворот.

– А ты наблюдательна.

– Я – художник! А перстень явно современный. Ему от силы лет десять.