Постепенно для тех, кто приезжал в Сан-Себастьян на поезде, атмосфера в гимназии улучшилась. В нашей старой борьбе с городскими у нас появились преимущества, и, как сказал Гипо, наш инспектор, после выставления оценок мы оказались лучшими по всем предметам. Адриан, Кармело, я и некоторые другие morroskos, жившие в интернате, – именно так называли нас городские, morroskos, «крепыши», – были хорошими учениками и по оценкам всегда занимали места в первом ряду. Кроме того, Адриан, который из-за своих физических проблем никак не походил на morrosko, у него даже было освобождение от физкультуры, стал нашим официальным художником, когда к Рождеству подарил гимназии деревянную скульптуру, выполненную собственноручно: рождественские ясли с Младенцем, Святым семейством и животными. Капеллан гимназии, дон Рамон, объявил, что среди нас появился новый Берругете, а монах, преподававший историю искусств, похвалил эти скульптуры в издававшемся в гимназии журнале. Следующим после Адриана деятелем искусств был я, поскольку играл на фисгармонии, а иногда, по праздникам, и на аккордеоне. И наконец, окончательно подтверждал превосходство деревенских, пусть и по совсем иным причинам, Мартин. Его популярность в гимназии росла с каждым днем.

Мартин получал довольно плохие оценки, да и талантами никакими не выделялся, но он внушал страх своей храбростью, которую демонстрировал как в дворовых драках, так и в общении с преподавателями! Кроме того, учащимся было хорошо известно, что все контрабандные табачные и алкогольные изделия, имевшие хождение в гимназии, шли через его руки.

Иногда, когда мы выходили из поезда, Мартин велел нам следовать дальше без него, поскольку у него были «дела» в одном из баров этого района. Затем, уже на холме, где стояла гимназия, он догонял нас и показывал нам с Адрианом, что лежит у него в портфеле вместо книг: как правило, это были маленькие бутылочки коньяка «Мартель» и десяток аккуратно разложенных пачек американских сигарет «Филипп Моррис». Система распространения у него была прекрасно отлажена. У дверей гимназии, не доходя до Гипо, он вручал груз работавшему на кухне парню, который обычно уже поджидал его. «А где твой портфель?» – спросил его однажды Гипо. «Дома забыл», – не моргнув глазом, солгал Мартин.

Однажды, отстав от нас, чтобы сделать свое «дело» – был май месяц, учебный год подходил к концу мельничный жернов совершал свой последний тяжелый оборот, – Мартин задержался дольше обычного и мы с Адрианом вошли в гимназию, не дождавшись его. Инспектору мы сказали, что он опоздал на поезд. «Это наверняка неправда», – ответил он нам. Мы оба остановились, думая, что он задаст нам какой-нибудь вопрос. Но вместо этого он удалился по галерее, играя ключами и что-то насвистывая. Он пребывал в хорошем расположении духа, словно и на него весна оказывала положительное влияние.

Мартин появился в классе после перемены. Шел урок истории искусств, и преподаватель, монах, который написал хвалебную статью о резной скульптуре Адриана, объяснял нам с помощью диапроектора композицию картины Веласкеса «Пряхи». В какой-то момент я заметил, что среди одноклассников, сидевших вокруг Мартина, возникло некое волнение. Никто из них не смотрел на экран.

Я встретился глазами с Мартином. Он весь сиял, широко улыбаясь. Я тоже улыбнулся и вопросительно посмотрел на него. Тогда он передал мне через разделявший нас ряд учеников журнал. Я раскрыл его, и то, что я там обнаружил, меня совершенно ошеломило: как сказали бы Убанбе, Опин или Панчо, мужчина делал с женщиной то, что zakurrak zakurrari bezala, кобель делает с сукой. Груди у женщины были огромными и свисали до самого красного ковра на полу.

Я не успел прийти в себя, когда в дверях класса возник Гипо. «Встать!» – крикнул преподаватель истории искусств, и все тут же подчинились. Гипо разрешил нам сесть. Лампы дневного света на потолке, выключенные на время показа диапозитивов, внезапно вспыхнули, и кричащие цвета обложки порнографического журнала засверкали у меня в руках. Я быстро положил журнал на колени, чтобы засунуть его в ящик парты. «Что это ты там прячешь, Давид?» – спросил Гипо, направляясь ко мне. Он назвал меня Давидом, а не по фамилии, как это было принято в гимназии. Это проявление доверия еще больше вогнало меня в краску.

В то время мне было шестнадцать лет, я был ростом метр восемьдесят и весил девяносто килограммов. Однако это не помешало тому, чтобы удар Гипо резко отбросил меня к стене: он ударил со страшной силой и застал меня врасплох. Вначале инспектор сделал вид, что направляется к окну, словно намереваясь выкинуть журнал на улицу; но, уже стоя ко мне спиной, он внезапно обернулся и ударил меня в лицо слева, попав прямо в глаз.

Когда я поднялся на ноги, он стоял прямо передо мной, очень бледный. Он хотел мне что-то сказать, но не мог. Подняв правую руку, он грозил мне ею, левая была опущена. Журнал он держал, словно грязную тряпку, ухватив его за кончик большим и указательным пальцами.

Его вывел бы из себя любой ученик на моем месте; но то, что грязным злоумышленником – именно этим прилагательным он окрестил меня, обретя наконец дар речи, – оказался именно я, morrosko, приличный мальчик, выросший в чистой, простодушной провинциальной атмосфере, который ко всему прочему играл на фисгармонии в церкви, было для него невыносимо.

«Немедленно иди в часовню и жди там. Я должен поговорить с директором. Если он согласится, ты больше и ногой не ступишь в нашу гимназию». Я хотел ответить ему, заявить о своей невиновности; но я не мог последовательно мыслить, удар оглушил меня. И очень болел левый глаз.

Едва я вошел в часовню, мне на память пришла церковь в Обабе, в тот раз, когда я был заперт там с Лубисом и другими «счастливыми селянами» сразу после драки в Пальмовое воскресенье. К сожалению в случае с порнографическим журналом мне не удастся так легко отделаться. И виноват был Мартин. Я внезапно – боль в глазу выводила меня из себя – испытал ненависть к нему. То, что он совершил, было подло: промолчать, не признаться, свалить наказание на меня.

За этой первой реакцией последовала некоторая успокоенность. Если хорошенько подумать, понятно, почему Мартин не развеял недоразумение прямо в классе, когда Гипо был вне себя; но теперь он, без сомнения, разъяснит дело. Может быть, уже сейчас, в этот момент он все объясняет инспектору и директору гимназии, говоря в столь присущей ему манере, почти не размыкая губ: «Да, действительно, этот грязный журнал был в руках у моего друга, но десятью секундами раньше он был у меня, а еще двадцатью секундами раньше – у другого нашего товарища. Кто знает, кто его принес. Но наверняка не мой друг. Он не заслуживает наказания». И вполне возможно, Адриан решил пойти вместе с ним, рассчитывая на то влияние, которое он имел на директора благодаря своему художественному дару.

Боль в глазу не ослабевала, но в остальном я был теперь спокоен. Время от времени меня посещала мысль о том, что оба моих друга придут сюда вместе с Гипо и что инспектор объявит, войдя в часовню: «Все выяснилось». Но вопреки этим предположениям я услышал за дверью голос Анхеля. Он звучал очень возбужденно. «Где ты?» – крикнул он, заходя в часовню. Я поспешил ему навстречу. Я уже давно исключил его из своих сентиментальных списков, и во мне росло – не в круговерти демонов, как предсказывал приходской священник Обабы, а словно горчичное зернышко: медленно, неслышно, неудержимо – подозрение; но, несмотря ни на что, привязанность к нему еще преобладала. И теперь я хотел объяснить ему, что же произошло на самом деле, и еще чтобы он посмотрел мой глаз, распухший и нестерпимо болевший; доказательство несправедливости, жертвой которой я только что стал.