– К Сталину! Прямо к Сталину пойду! – визгливо обещал он. – Я управу на вас найду, зимогоры!.. И пса заведу!.. И псом туим, как волков, травить вас, стало быть с конца на конец, стану…

…За завтраком на другой день Ананий Северьяныч чай пил стоя. Удивленный Денис спросил:

– Что это ты, папаша, стоя чай пьешь?

– Прострел, Денисушка… – буркнул Ананий Северьяныч и вздохнул. – Спал на воле, в саду, вот и прострелено…

Однако лгал недолго. Вскоре сознался и принес повинную. К его удивлению, Денис не принял его сторону, а молча взял топор и ушел в сад. Через пять минут он вернулся с мотком веревок, с привязанными к ним крючками и, бросив веревки в угол кухни, негромко и строго сказал:

– Вот что, отец: чтоб это было в последний раз… И не ссорься ты, ради бога, с односельчанами. И выпороли тебя, по моему мнению, поделом…

XXVI

Этот пустяшный на первый взгляд случай заставил Дениса Бушуева крепко призадуматься.

Он не мог не видеть той жгучей ненависти, которую односельчане стали питать ко всей его семье с тех пор, как Бушуевы разбогатели. И ничто не могло ослабить этой ненависти: ни указания односельчанам председателя сельсовета на то, что Бушуев своими книгами приносит огромную пользу стране, что отважинцы должны гордиться им, а не обижать его и его семью, ни угрозы особоуполномоченных из райкома партии, ни щедрая денежная помощь, которую Денис оказывал беднякам-односельчанам, – ничто не ослабляло этой ненависти.

Общеизвестна зависть бедного к богатому. Она существовала всегда, во все эпохи, во все времена. Но в случае с Бушуевым были не просто зависть и не просто ненависть, здесь были зависть и нанависть обманутого в своих надеждах человека. Я, простой человек, в надежде на лучшую жизнь, взвалил себе на плечи всю тяжесть эксперимента с социальным равенством. Я многие годы голодал, мирился с лишениями, жил и живу в бедности, какой, может быть, никогда не знал до революции, а рядом со мной живут какие-то странные люди – все эти Бушуевы, Белецкие, Густомесовы, – которые не только не знают бедности и не несут никакой тяжести в борьбе за социальное равенство, но они и не замечают меня, точно так же, как раньше не замечали меня барин, князь, граф…

Быть может, они – члены партии? Нет. Так почему же, почему же правительство всячески поощряет их барскую жизнь? Быть может, они стоят выше меня? Да, выше. Но ведь и сельский учитель Квиринг стоит интеллектуально выше меня и подстать Бушуе вым и Белецким, но он так же, как и я, живет в нужде и бедности. Почему?

«Так, наверное, думает каждый отважинец», – прикидывал Денис, взволнованно расхаживая по кабинету, на другой день после истории с Ананием Северьянычем.

Идею социального равенства Денис Бушуев всегда считал самой важной, самой главной, самой гуманной, самой святой идеей человечества.

И с радостью подмечал, как эта идея тесно переплетается с не менее святой идеей – идеей христианства. Будучи сам неверующим, он терпеть не мог воинствующих атеистов, но в равной степени не переносил и религиозного ханжества. Глубоко и искренне верующие люди, как, например, дед Северьян, жизнь и поступки которых были в неразрывной связи с проповедуемой ими идеей христианства, вызывали в нем глубокое уважение. Но не менее глубокое уважение вызывали в нем и чистые атеисты, типа писателя Павла Рыбникова, щедро сеявшие направо и налево только добро. Атеизм Павла Рыбникова уходил в такие выси, что он, например, не признавал ни за кем никакого права на кровь. «Смертные казни во всем мире должны быть отменены, – часто говорил он. – Борьба за отмену смертной казни во всем мире должна идти непрерывно, параллельно с борьбой за социальное равенство. У нас в стране эта борьба за отмену смертной казни невозможна, как вообще невозможна всякая борьба и протесты, но почему за границей-то правоверные христиане не восстают против смертной казни?»

У Павла Рыбникова и у Дениса Бушуева был общий друг, служащий Ленинской библиотеки, некто Николай Николаевич Разумов, человек редкой честности и порядочности, глубоко верующий и убежденный, идейный антикоммунист. Все трое доверяли друг другу и частенько вели откровенные разговоры.

– Вы признаете заповедь «не убий»? – спросил как-то Рыбников у Николая Николаевича.

– Да, конечно.

– А большевика убить можно?

– Можно и даже должно, – не задумываясь ответил Николай Николаевич.

– Почему? Ведь вы же христианин и проповедуете милосердие к врагам.

– Когда-то Сергий Радонежский благословил даже массовое убийство на Куликовом поле.

– И это, по-вашему, хорошо?

– Я не говорю – «хорошо». Всякое убийство отвратительно, а убийство с благословения – тем более. Но это говорит только за то, что это было необходимо. Сергий Радонежский поступил, как христианин, в другом плане: этим благословением он всю тяжесть греха переложил на себя…

– Это отговорка.

– Нет, это не отговорка. Вы не верующий, и вам этого никогда не понять, как не понять и того, что дело шло о самом существовании христианской идеи на Руси. А это – главное.

– А что толку в идее, если носители ее поступают не по-христиански: разрешают кровь, не протестуют против смертной казни, заводят полковых священников, преследуют инакомыслящих, отлучают от церкви бог знает за какую чепуху…

– Вы говорите о дурной стороне церковности… – поморщился Николай Николаевич. – При чем же тут идея? При чем же тут настоящая-то христианская идея?

– Хорошо. Допустим, что кое в чем виновата церковь… – горячился Рыбников. – Ну, а сам-то Христос разрешал кровь, что ли?

– Нет, не разрешал… Только один раз Его охватила минутная слабость. Помните, перед тем, как взойти на гору Елеонскую, Он сказал ученикам: «…кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму, а у кого нет, продай одежду свою и купи меч».

– Хорошо. Забудем про эту «минутную слабость». Значит, Христос не разрешал кровь?

– Нет.

– А вы, исповедующие Его учение, разрешаете?

– Так же, как Христа, и нас иногда охватывает «минутная слабость». И эта наша слабость понятна, когда идет разговор о сохранении гуманнейшей идеи, единственной идеи, могущей спасти мир… А в общем, все это очень сложно.

Этот их спор хорошо запомнился Денису, и он тогда еще про себя решил, что правда лежит где-то посередине между тем, что говорил Рыбников, и тем, что говорил Николай Николаевич. И, не соглашаясь во многом ни с тем, ни с другим, он, однако, вскоре пришел к единственному, на его взгляд, верному выводу: кто бы ни разрешал кровь, какие бы высокие дели ни преследовались этим разрешением – такому разрешению на земле не должно быть места.

Возвращаясь к мыслям о ненависти отважинцев к нему, к Денису Бушуеву, он подумал о том, что никакого социального равенства из большевистского эксперимента не получилось. Классы обозначились так же резко, как резко они обозначались и до революции. И он, Денис Бушуев, представитель того привилегированного класса, который не только примирился с властью, но и стал главной опорой ее, наряду с НКВД и с классом крупных партийных работников.