– Упаси нас Божество от этого!

– Воистину, – сухо отозвался Хорнкаст.

Он вышел. Пребывавшая в самой яркой своей фазе Сфера Тройных теней, высоко возносившаяся над блестящими обсидиановыми стенами площади, заливала все зловещим бело-голубым светом, который полностью стирал все ощущения размерности или глубины; прохожие в этом освещении походили на бумажных кукол, гонимых легким ветерком. Сопровождаемый гонцами, не без труда подстраивавшимися под его шаг, Хорнкаст, двигаясь, как всегда, с прыткостью, какую трудно было бы ожидать от восьмидесятилетнего старика, устремился через площадь к личному лифту.

Спуск в обитель императора показался ему невыносимо долгим.

Умер? Умирает? Быть того не может! Хорнкаст поймал себя на том, что никогда всерьез не принимал в расчет возможности неожиданной естественной смерти Тивераса. Сепултров уверял его, что техника не может подвести, что в понтифике можно поддерживать жизнь, сколько потребуется – хоть двадцать, хоть тридцать, а то и все пятьдесят лет. И верховный представитель предполагал, что смерть правителя будет следствием тщательно продуманного политического решения, а не какой-то неприятной неожиданности, свершившейся без предупреждения среди обычного утра.

А если и впрямь? Нужно будет немедленно отозвать лорда Валентина с запада. Ах, в каком же гневе он будет, если придется отправиться в Лабиринт, даже не начав толком своего паломничества! Мне, конечно, нужно будет подать в отставку, рассуждал Хорнкаст. Валентин захочет назначить собственного глашатая; вероятно, того малорослого человечка со шрамом, Слита, или даже врууна. Хорнкаст задумался о том, каково будет обучать кого-то из этой парочки тем обязанностям, которые он так долго исполнял. Слит – воплощенное высокомерие и демонстративная снисходительность, а крошка-волшебник вруун с огромными сверкающими глазами, клювом, щупальцами…

Инструктаж нового верховного глашатая станет для него последним заданием. А потом уйду, думал он, и вряд ли долго проживу, отрешившись от своих обязанностей. Короналем, по всей видимости, станет Элидат. Говорят, он хороший человек и близок к лорду Валентину, который любит его почти как брата. Странно будет, после всех этих лет, снова получить настоящего понтифика, который будет активно сотрудничать с короналем! Но я этого уже не увижу, говорил себе Хорнкаст. Меня здесь не будет.

Исполненный дурных предчувствий и заранее смирившись со всем, что может случиться, он подошел к богато украшенной двери в императорский тронный зал. Там он сунул руку в перчатку распознавания, сжал внутри податливый прохладный шарик, и от его прикосновения дверь скользнула в сторону, открыв огромный сферический императорский покой, трон, возвышающийся на трех широких ступенях, сложные механизмы систем жизнеобеспечения понтифика и внутри пузыря из бледно-голубого стекла, длиннорукую, длинноногую, почти бесплотную, высохшую как мумия фигуру самого правителя, который восседал там, выпрямившись, стиснув зубы, и с яркими, яркими, яркими глазами, еще полными неукротимой жизни.

У трона стояла знакомая группа нелепых персон: изможденный, трясущийся от дряхлости личный секретарь понтифика Дилифон, сновидица ведьма Наррамиир и врач Сепултров с ястребиным носом и кожей цвета засохшей грязи. От них, даже от Наррамиир, которая с помощью колдовства сохраняла видимость молодости и неправдоподобную красоту, исходила пульсирующая аура старости, разложения, смерти. Хорнкаст, видевший их ежедневно на протяжении сорока лет, никогда раньше не замечал столь внятно, насколько они ужасны, и теперь осознал, что и сам, должно быть, так же страшен. «Возможно, – подумал он, – пришло время избавиться от нас всех».

– Я пришел, как только получил записку, – сообщил он и взглянул на понтифика. – Ну, и?.. Он умирает? По-моему, он выглядит как обычно.

– Ему еще далеко до смерти, – ответил Сепултров.

– Тогда в чем же дело?

– Слушай сам, – сказал врач. – Он опять начинает.

Существо в шаре жизнеобеспечения шевельнулось и чуть заметно покачнулось из стороны в сторону. Понтифик издал тихий воющий звук, затем что-то вроде полусвистящего храпа и густой булькающий рокот, который затянулся надолго.

Хорнкаст слышал эти звуки невесть сколько раз. Это был язык, изобретенный самим понтификом в его чудовищном маразме, и понимать его мог только верховный глашатай. В этом потоке звуков сохранялись отдельные слова или, вернее, призраки слов, сохранявших изначальный смысл. Прочие звуки за долгие годы превратились в нечленораздельные шумы, но Хорнкаст, непрерывно наблюдавший эволюцию этого средства общения на всем ее протяжении, знал, что и как следует понимать. Часть звуков являлась всего лишь вздохами и стонами, не имевшими вербального содержания. А некоторые вроде бы обладали определенной сложностью формы, за которой могли скрываться некие концепции, постигнутые Тиверасом в его бесконечном, безумном, бессонном одиночном заключении, неведомые никому, кроме него самого.

– Все как обычно, – сказал Хорнкаст.

– Подожди.

Он прислушался и услышал набор слогов, обозначавших лорда Малибора – понтифик не запомнил двоих преемников Малибора и полагал, что тот все еще является короналем, – а затем перечень имен других правителей – Престимиона, Конфалюма, Деккерета, снова Малибора. Оссьера, который занимал трон понтифика до Тивераса. Имя Кинникена, предшествовавшего Оссьеру.

– Он углубился в далекое прошлое, как с ним часто бывает. Неужели ради этого потребовалось неотложно вызывать меня…

– Подожди.

С нарастающим раздражением Хорнкаст вновь прислушался к невразумительному монологу понтифика и оторопел, услышав, впервые за много лет, идеально произнесенное, безошибочно распознаваемое слово:

– Жизнь.

– Слышал? – осведомился Сепультров.

Хорнкаст кивнул.

– Когда это началось?

– Часа два, два с половиной назад.

– Величие.

– Мы записали все это, – сообщил Дилифон.

– Что еще из его речей вы сумели разобрать?

– Семь-восемь слов, – ответил Сепултров. – Возможно, там было и что-то еще, что сумеешь понять ты.

Хорнкаст повернулся к Наррамиир.

– Он спит или бодрствует?

– Думаю, что говорить о понтифике в этих терминах будет неправильно, – ответила та. – Он живет в обоих этих состояниях одновременно.

– Пора. Встать. Идти.

– Он повторяет это уже не в первый раз, – пробормотал Дилифон.

Наступила тишина. Глаза понтифика оставались открытыми, но он как будто погрузился в сон. Хорнкаст мрачно взирал на него. Когда Тиверас впервые заболел – это случилось в самом начале царствования лорда Валентина, – казалось вполне логичным поддерживать жизнь старого понтифика таким образом, и Хорнкаст был одним из самых энергичных сторонников плана, предложенного Сепултровом. Ни разу за всю историю Маджипура понтифику не случалось пережить двух короналей и находиться в возрасте глубокой дряхлости при вступлении на престол третьего правителя. Это нарушило устоявшееся динамическое равновесие системы имперского управления. Хорнкаст лично указывал, что молодой и неопытный лорд Валентин только-только осваивает обязанности короналя и его нельзя так скоропалительно переводить в Лабиринт. Сошлись на том, что хорошо было бы оставить понтифика на троне еще несколько лет, если, конечно, удастся поддерживать в нем жизнь. Сепултров нашел средства для этого, хотя вскоре стало ясно, что Тиверас впал в маразм и пребывает в безнадежном состоянии живого трупа.