письмо, по которому ясно и понятно выходило: Анне, молодому специалисту, нужно работать на дедовской земле…

Микола, отец, хоть сам никуда идти не собирался, готов был прислушаться к разумным советам. Но мать повела себя решительно: вежливо выслушивала всех, помалкивала и оставалась при своем разумении. Ведь, если правление или общество станут ходатайствовать о назначении Анны в их село, просьбу могут уважить, и тогда дочка окажется в зависимости от хлопотавших. И будет так не на время — навсегда. Ну, и, кроме того, мать верила: те, кто учил Анну и пошлет ее на работу, наверняка лучше других знают, где она больше нужна…

— Что и говорить, Гафия! Хорошо, кабы она с нами была… Да ведь люди — всюду люди, и болит у них одинаково… Лучше, когда есть… — Она прервала свою речь, понимая сложность жизни больше, чем старшая дочь. И, кроме всего, радовалась тому, что не засиделась младшая в девках, что привязывала ее теперь к городу не только работа, но и семья.

Анна, словно хотела наверстать упущенное и оправдать прежние надежды, торопливо поднялась и вышла в соседнюю комнату за своими врачебными принадлежностями. Она уже приготовилась выслушивать, советовать, лечить…

— Теперь можешь выстукивать… Полегчало маме. Тогда нужна была помощь, когда упала на землю и лоб ледяной росой покрылся… — Гафия свято верила, что врач необходим только тогда, когда хворь свалила с ног и смерть замахнулась косой…

— Давай сначала тебя послушаю! — Анна приготовила аппарат и сосредоточенно посмотрела на сестру.

— Да чего там! Здорова я… — Гафия считала, что может определить свои болезни лучше любого врача.

— Пускай посмотрит… Душе приятно со своим доктором дело иметь… — пыталась уговорить ее мать.

— А я знаю, мне бы только тех пилюлек! — не сдавалась старшая. И в самом деле, раз не жмет в груди, не стреляет в висках и кашля нет, чего тут выстукивать? Нервы вот только спать не дают…

— Не нужно, и ладно… А прижмет, скажи. Я всегда готова… — Анна не уговаривала сестру, знала ее взбалмошный характер.

А Гафия уже заторопилась к дверям. Так засиделась, подумать можно, будто у самой дела нет по хозяйству…

Анна собралась проводить сестру. Но перед выходом достала из сумки вожделенные пилюли — те, что и от простуды, и от головной боли, и для сна…

— Расскажи, что с мамой случилось? Очень ты меня напугала! Похоже на приступ, да? — Анна, встревоженная, настойчиво расспрашивала сестру. Они остановились у огорода, полного цветов и зелени.

— Ну, что сказать… — Гафия неожиданно смягчилась. — Смерть так близко прошла над мамой, что и меня ледяным ветром обдуло… Тогда одно только в мыслях было — кабы ты в эту минуту рядом оказалась… Сердце от жалости разрывалось, ведь всех нас привела она на белый свет, выкормила, вырастила, тебя на доктора выучила, а теперь лежит ни жива ни мертва у Ясеневой под чужой яблоней… Земля каменистая, небо высокое, чужое, и я, беспомощная, рядом, вот тебе и все врачи, и все белые палаты…

— А как это началось? — Анна пыталась понять случившееся хотя бы в пересказе сестры.

— Давай по порядку вспомню… Гнали мы корову… Наши могли ее еще дома держать — трава прошлым летом уродилась щедро, сена насушили вдоволь. А мама все скупилась — как проклюнулась первая зелень, так и погнала корову пастись… — Гафия перевела дыхание. — Ну, значит, веду ее, шагаю, не торопясь, впереди — крепко солнышко припекало, да и мне не семнадцать… Оглядываюсь, конечно, поспешает ли мама и вдруг вижу, идет она так, словно ноги у нее чугунные, пудовые и земля их не отпускает. Сама знаешь, по нашим тропам молодому шагать нелегко, что уж о старом говорить! А они здесь такие — чертей только гонять! Смотрю, остановилась мама, пошатнулась и рухнула как подкошенная. Кинула я корову, швырнула мешок, лечу сломя голову назад. А мама лежит плашмя, лицо — как полотно, глаза мутные. Что делать? Чем помочь? Вспомнила, слава богу, где-то поблизости родничок должен быть. Мы еще пили из него, когда в жару на Ясеневую поднимались. Полетела к нему как на крыльях, набрала воду в рот, брызгаю маме в лицо… И чудо! Глянула она, как сквозь сон, вздохнула и задышала глубже. Тут свежий ветерок повеял, яблоня зашелестела, и стала мама в себя приходить. «Где мы?» — спросила. «Да разве не видите, на Дидиканичевом поле, мы тут не раз с вами отдыхали!»

— А на что она жаловалась?

— Обожди! — Гафия хотела рассказывать по порядку. — Спрашиваю: «Где у вас болит?» А она показала на сердце. «Здесь как огнем печет! Ой, нет с нами Анички!» — и заплакала. И я тоже сказала: «Ох, нету!» Полежала она тихонько, думая о чем-то, и вдруг говорит: «Видать, есть на свете и не такие больные, как я, если нет ее рядом… — Потом приподнялась, показала на поле. — Смотри, кабы Зорянка потраву не сделала…» Схватилась за грудь, глянула на меня так, словно прижать к себе хотела… «Что с вами?» — спрашиваю, а мама вроде бы смеется и отвечает: «Иней! Белый иней на солнце, вон как искры сверкают! И поле, и деревья, и небо — все кругом в инее… Выходит, нужна я еще нашим горам, раз смертынька моя отступилась… Нужна, видно…» Чудно́ так сказала и замолчала. Долго еще там лежала, пока наконец смогла подняться. И пошли мы тихонько дальше…

Анна уселась на постели отца, где он с возрастом привык в дурную погоду полеживать, когда вся работа в хате уже переделана. Отчего-то показалось зябко. Вспомнив детство, оглянулась на печь, куда с радостью забиралась греться. Как хорошо там было, как уютно! Все тело охватывало ласковое тепло, и незаметно подкрадывалась дрема. Тогда, свернувшись клубочком, сначала прислушивалась, как хлопочет по хозяйству мать, как постукивает колесо ее прялки, а потом все исчезло и приходили добрые сны…

Потянуло на печь и сейчас. Но заколебалась — вдруг войдет кто-нибудь и увидит ее среди бела дня там, где место детишкам да старикам в суровую зимнюю пору. И пойдет по селу: дочка Миколы, что из города приехала, бока на печи греет… Видать, не вышло из Ивана пана!

Впрочем, боязнь сельских пересудов тревожила не больше минуты. Улыбнулась — сватов с женихами не ждать, от разговоров голова не заболит, тут же скинула туфли, придвинула табурет и забралась на печь. Правда, эта, теперешняя, мало походила на старую — высокую, с трубой-коробом, за которой любили прятаться малыши. Сложили со временем новую, пониже и поменьше, чтобы в хате стало просторнее.